СУЛЛА ] Сулла - Литература ]

 

Фрагмент книги Теодора Моммзена "История Рима"

 

-ПРЕДИСЛОВИЕ К ИЗДАНИЮ 1909 ГОДА

Книга четвертая. РЕВОЛЮЦИЯ

-Глава III ПЕРВАЯ РЕСТАВРАЦИЯ. НАЧАЛО БОРЬБЫ РИМЛЯН С СЕВЕРНЫМИ НАРОДАМИ

-Глава IV НОВАЯ ПОПЫТКА ПРОИЗВЕСТИ РЕВОЛЮЦИЮ. ПОПЫТКА ПРОИЗВЕСТИ РЕФОРМУ

-Глава V СОЮЗНИЧЕСКАЯ ВОЙНА. РЕВОЛЮЦИОННАЯ ПОПЫТКА СУЛЬПИЦИЯ

-Глава VI ДЕЛА НА ВОСТОКЕ. МИТРИДАТ

-Глава VII ВЛАДЫЧЕСТВО ДЕМОКРАТИИ. ЦИННА

-Глава VIII ГОСУДАРСТВЕННОЕ УСТРОЙСТВО, ВВЕДЕННОЕ СУЛЛОЙ

-Глава IX ФИНАНСЫ ГОСУДАРСТВА И ЧАСТНОЕ ХОЗЯЙСТВО. НАЦИОНАЛЬНОСТЬ. РЕЛИГИЯ. ВОСПИТАНИЕ. ЛИТЕРАТУРА И ИСКУССТВО

Книга 5 ОСНОВАНИЕ ВОЕННОЙ МОНАРХИИ

-Глава I ВЛАДЫЧЕСТВО ОЛИГАРХИИ. ДЕЛА В ИСПАНИИ И НА ВОСТОКЕ


 

Древний Рим. На развалинах этого исполина возникло и сформировалось большинство западноевропейских государств. Из глубин его бытия пришли к нам многие учреждения, зачатки современной литературы и юриспруденции, шедевры архитектуры. История Рима волнует наше воображение обилием драматических событий, ярких выдающихся личностей. Быть может, именно поэтому Рим привлекал наиболее талантливых исследователей. Среди них самое почетное место принадлежит Моммзену.

Крупнейший немецкий историк, филолог и юрист Теодор Моммзен (1817—1903) родился в семье провинциального пастора в Шлезвиг-Гольштейне. Талантливый юноша легко поступил на юридический факультет Кильского университета и в 1843 году завершил учебу блестящей защитой докторской диссертации по римскому законодательству. Завоевав право на научную командировку, Моммзен четыре года путешествовал по Италии, изучая и копируя исторические источники, относящиеся к первому тысячелетию до н.э. По результатам исследований он опубликовал серию статей, что сделало его имя известным в научных кругах и позволило продолжать начатую работу. За несколько поездок Моммзен, сначала один, затем с друзьями и учениками, собрал, обработал и систематизировал более ста тысяч документов по римской истории. Их издание началось в 1863 году и разместилось в 20 томах. Даже если бы Моммзен ничего более не создал, его имя было бы увековечено одним этим трудом.

Возвратившись в 1848 году в Киль, молодой исследователь принял участие в восстании против датских властей (Шлезвиг-Гольштейн в те времена принадлежал Дании) и получил ранение во время уличного сражения. После подавления восстания оставаться в Киле было опасно, и Моммзен принял приглашение Лейпцигского университета. В 1851 году за участие в политических выступлениях его лишили кафедры и запретили преподавание в Саксонии. Два года Моммзен читал лекции в Цюрихском университете, затем в Бреславле (ныне Вроцлав, Польша). В 1858 году он навсегда переселился в Берлин и возглавил в университете кафедру древней истории. «Слушать его лекции,— писал известный историк М. И. Ростовцев,— съезжались со всей Германии,— более — со всего культурного мира, лекции его и в особенности практические занятия были полны обаяния». Студенты питали к нему благоговение. Среди учеников Моммзеиа много выдающихся личностей, в их числе русский поэт Вяч. Иванов.

Ранняя известность Моммзена как талантливого исследователя быстро переросла в непререкаемый авторитет. Многие годы он исполнял должность непременного секретаря Берлинской академии наук, был избран членим иностранных академий, при жизни узнал славу признанного гения. Его работоспособность поразительна, им опубликовано более полутора тысяч работ по истории, праву, лингвистике, эпиграфике, хронологии, нумизматике... Отмечая в 1893 году пятидесятилетие научной деятельности Моммзена, его коллеги по Берлинской академии наук писали юбиляру, что он «исполнил задачи, одолеть которые, казалось, было не под силу целому поколению ученых».

Самый известный труд Моммзена, принесший ему всемирную славу.— «История Рима». Она впервые изложена на основании корпуса исторических источников, найденных автором во время путешествий по Италии, на основании достоверных документов, а не сказаний и легенд. Первые три тома, охватывающие период от основания Рима до падения республики, вышли в 1854—1857 годах, пятый том, посвященный римским провинциям, появился в 1885 году, четвертый том, в котором предполагалось изложить правление императоров, написан не был.

Книга имела необыкновенный успех. В Германии только при жизни автора она выдержала девять изданий. «Нет, быть может,— писал Ростовцев,— на немецком языке другого такого труда, где бы сочетались так гармонично мастерство литератора, истинного художника слова, с колоссальным даром научного синтеза и анализа». За эту работу Моммзен в 1902 году получил Нобелевскую премию по литературе — уникальный случай признания выдающихся заслуг историка. Ни до Моммзена, ни после него никому не удалось написать лучшей книги по истории Рима. Более того, многие специалисты называют ее в числе самых выдающихся трудов в области исторической науки.

С историей Древнего Рима можно познакомиться и по другим книгам. В них читатель найдет более точное ее изложение,— исследователи обнаружили новые документы, неизвестные ранее факты, уточнили датировку сражений и восстаний, численность войск и имена вождей. Но эти книги не могут заменить труда Моммзена, ибо в нем дан блистательный анализ событий, свершившихся в важнейший период европейской истории, впервые сформулированы фундаментальные выводы. Они и сегодня поражают своей глубиной, точностью и универсальностью.

Будучи проповедником имперской идеологии и поклонником сильной власти, автор не смог избежать тенденциозности в изложении некоторых событий. Не следует забывать, что «История Рима» создавалась в период борьбы за объединение германских земель и Моммзен активно в ней участвовал. В 1861—1866 годах он был депутатом прусского ландтага, а в 1873—1879 годах—германского рейхстага. До конца дней стареющий ученый не оставлял политической деятельности. Его страстные речи волновали жителей германских государств.

«История Рима» переведена на все европейские языки. В России она была впервые опубликована в 1858 году в переводе С. А. Шестакова, затем издана К. Т. Солдатенковым в 1885—1887 годах в переводе В. Н. Неве донского и А. Н. Веселовского, последнее издание вышло в 1936—1949 годах. Огромный объем труда Моммзена не позволял надеяться на знакомство с ним широкого круга читателей, поэтому князь А. К. Горчаков (внук канцлера, лицейского однокашника А. С. Пушкина) заказал известному историку Н. Д. Чечулину сокращенное изложение первых трех томов «Истории Рима» Моммзеиа. Книга вышла в 1909 году и имела успех, в 1914 году издание было повторено. Оно и предлагается читателю.

Ф. М. Лурье

 

ПРЕДИСЛОВИЕ К ИЗДАНИЮ 1909 ГОДА

«Римская история» Моммзена — книга вечного значения. За пятьдесят лет, протекших с выхода ее в свет, много новых материалов сделалось достоянием науки, немало разъяснилось подробностей, которые были неясны или неизвестны Моммзену, но никакие новые открытия и исследования не лишат эту книгу ее главного значения: всегда и для всех будет поучительно и полезно познакомиться с тем, как смотрел человек такого могучего ума, как Моммзен, на жизнь народа, на задачи государства, на способы устраивать человеческое благополучие, на причины общественных бедствий, на тот огромный и непрерывный труд вообще, какого требует от людей государство и общество.

Из серьезной книги всякий читатель извлекает то, что наиболее подходит к кругу его понятий, что, отвечая иногда неясным для него самого запросам жизни, волнует его до глубины души. Сочинение Моммзена затрагивает ум и сердце читателя так, как немногие произведения всемирной литературы. К сожалению, сравнительно мало обращаются к этой замечательной книге, но это до известной степени понятно,— преодолеть нелегкие по глубине и важности содержания первые главы и прочитать две тысячи страниц — задача, за которую многие не находят возможным и приниматься.

Предлагаемая книга передает в сжатом виде то, что у Моммзена изложено с несравненно большими подробностями в первых трех томах его сочинения: четвертый том не был издан, а пятый, содержащий очерк состояния провинций при империи, с первыми тремя не связан непосредственно; составлена эта книга по моей просьбе лицом, вполне сведущим в исторических вопросах; все старания были приложены к тому, чтобы сохранить и связность рассказа, и равномерность изложения, и — главное — общий дух сочинения великого историка.

Решаюсь высказать уверенность, что эта книга принесет свою долю пользы. Если хоть немногих она несколько успокоит и утешит в тяжелое время, как то, которое еще так недавно пришлось пережить нашей родине, если хоть очень немногим даст она бодрость искренно, смело и с верой работать, несмотря на кажущуюся безвыходность и безотрадность положения, то цель этого труда достигнута.

 

11 ноября 1908 г. Кн. А. Горчаков

 

Книга четвертая. РЕВОЛЮЦИЯ

Глава III

ПЕРВАЯ РЕСТАВРАЦИЯ. НАЧАЛО БОРЬБЫ РИМЛЯН С СЕВЕРНЫМИ НАРОДАМИ

Управление сената после гибели Гракхов.— Война с Югуртою.— Полный распад властвующей знати.— Появление на политической арене Мария и Суллы.— Завоевания римлян за Альпами.— Нашествие кимвров и тевтонов и отражение их Марием

После смерти Гая Гракха сенат восстановил утраченные права как бы само собой: официально ведь он не был отменен и в данную минуту только сенат и мог взять дела в свои руки. Наступила реставрация прежнего порядка вещей, насколько, впрочем, это было возможно без опасения вновь вызвать резкое противодействие. Ближайшие сторонники Гракхов, в числе их даже и те, которые обнаруживали полную готовность примириться с отказом от их политики, были осуждены и погибли или удалились. Но вообще правительство обнаруживало большую склонность быть угодным черни, тем более что жертвовать приходилось только интересами государства, а выгоды своей партии оказывалось возможным сохранить.

Устройство сборов в Азии и хлебная раздача остались так же, как были при Гракхе. Не коснулся сенат и розданных земельных участков, мысль об уравнении прав латинов и союзников с римлянами была оставлена: реставрация упрямо держалась устарелого принципа, что Италия должна остаться господствующей землей, а Рим — господствующим городом Италии; отказались и от основания колоний за морем; вместо обещанных двенадцати колоний в Италии была основана лишь одна, но розданные участки земли остались свободными от всяких уплат в казну и отчуждаемыми: последнее условие могло ведь быть снова обращено к выгоде знати; вместе с тем все оккупированные земли были признаны полною собственностью своих владельцев, так что новое отобрание земель делалось уже невозможным, но постановлено было, что впредь казенные земли могут быть отдаваемы лишь в аренду или должны оставаться общественным выгоном. Всаднических судов аристократия не посмела коснуться,— хотя и с большим неудовольствием, но она несла эти цепи, наложенные на нее Гракхом. Вообще, в угоду городской черни реставрация отвергла именно то, что было действительно полезного в начинаниях Гракха, и подчинилась тому, что было тяжело аристократии, но чем дорожила толпа. Революция, произведенная Гракхом, осветила, как молния среди ночи, ту пропасть, к которой аристократия привела государство, и теперь сенатское правительство с трепетом перед опасностью, с ненавистью к своим врагам стояло у этой пропасти, судорожно цепляясь за отживший, негодный порядок. Трудно представить себе собрание людей более ничтожных, мелких и бесцветных, чем те, кто заседал теперь в сенате, бездарность была словно обязательна для того, чтобы занять видное положение. Правительство этого периода представляет собою идеал дурного правительства. Социальные и экономические явления обнаружили скоро, к чему должна прийти страна при таком порядке.

Отчуждаемость розданных участков земли имела следствием, что они стали исчезать с поразительною быстротою, переходя в руки богачей, обеднение распространилось повсюду, повсюду снова усилился рабский труд, а за этим тотчас снова начались и восстания рабов. Предводителем одного восстания в Италии в 104 г. был разорившийся всадник Тит Веттий, принявший титул царя. В то же время в Сицилии вспыхнуло почти поголовное восстание рабов, восставшие провозгласили среди себя двух царей и до известной степени организовали свое государство, власть Рима на острове была восстановлена только после упорной пятилетней войны (100). Еще ужаснее было положение в отдаленных провинциях на востоке, где административные лица из страха пред всадническими судами прикрывали все самые вопиющие злоупотребления сборщиков податей и сами принимали в них участие. Снова со страшною силою развились морские разбои, и в 102 г. пришлось вести с пиратами настоящую морскую войну.

Но ни в чем не выразилось яснее все падение римской администрации, как в сношениях и войне с нумидийским владетелем Югуртою. Царство Нумидия, значительнейшее из всех римских вассальных государств, узкою полосою охватывало с запада, юга и востока римскую провинцию Африку. Преемник Массиниссы, слабый царь Миципса, усыновил побочного сына одного из своих умерших братьев, Югурту, чрезвычайно талантливого юношу, и, умирая (около 121 г.), поделил свое царство между двумя своими сыновьями, Гиемпсалом и Адгербалом, и Югуртою. Между тремя новыми царями скоро возникли несогласия, а затем и междоусобия, во время которых Гиемпсал был убит, а Адгербал должен был бежать и обратился с жалобою в Рим. Югурта не пожалел золота — сенат постановил поделить наследство Миципсы между Адгербалом и Югуртой и произвел раздел явно в пользу Югурты. Через несколько лет Югурта опять затеял войну, и Адгербал, осажденный в своей столице и доведенный до крайности, умолял сенат о защите. Одна вслед за другой явились в лагерь Югурты две сенатские комиссии, но Югурта, не обращая на них никакого внимания, овладел столицею Адгербала и предал казни и его, и множество италийцев, оказавшихся при нем в качестве наемников и даже просто живших в столице по торговым делам.

Италия вознегодовала. Сенат тщетно пытался замять дело, под угрозами одного из трибунов ему пришлось объявить Югурте войну. Сильное войско переправлено было в Африку — но вдруг его главнокомандующий заключил с Югуртою мир на условиях, прямо почетных для непокорного вассала. Было совершенно ясно, что мир был продан за деньги. Это вызвало такой взрыв негодования, что пришлось начать судебное расследование дела. Сам Югурта был приглашен в Рим, чтобы дать необходимые разъяснения. Он явился, народ встретил его с едва сдерживаемою яростью, но едва к Югурте был обращен первый вопрос о сношениях его с римскими полководцами, как один из подкупленных им трибунов своим «veto» запретил ему отвечать... В скором времени один из приближенных Югурты в самом Риме убил внука Массиниссы, возможного претендента на престол Нумидии, и затем, с помощью Югурты и его золота, бежал из Рима. Такого наглого поведения не могли снести даже тогдашние римляне. Югурта был выслан из города, и против него снова начата война. Но первого главнокомандующего Югурта подкупил, так что он долго бездействовал, а новый неосмотрительно предпринял отдаленную экспедицию и, потерпев полное поражение, принял мир на условии, что Нумидия будет очищена римлянами, Югурта признан царем и что римская армия пройдет под виселицей.

Это вызвало новый, еще более острый взрыв общественного негодования. Целый ряд деятелей, причастных к сношениям с Югуртой, был предан суду и изгнан из города. Главные заправилы, впрочем, все-таки избежали суда, но на этот раз сенат должен был приняться за войну серьезно. Главнокомандующим был назначен Квинт Метелл, представитель одной из знатнейших фамилий, недурной воин и администратор и — главное — человек неподкупный. Помощниками себе он взял не родовитых, а талантливых офицеров, Рутилия Руфа и Гая Мария, особенно выдавался последний, начавший службу простым легионером и достигший высших отличий только своими заслугами.

Прибыв в Африку в 109 г., новые начальники прежде всего реорганизовали армию, распущенность которой достигла невероятной степени. Попытки действовать подкупом теперь не удались Югурте, а в следующем году римляне одержали большую победу над нумидийцами при реке Муфуле, причем особенно отличился храбростью и распорядительностью Марий. Югурта, впрочем, сохранил свое обаяние над африканцами, которые видели в нем возможного восстановителя своей независимости, он избегал теперь крупных сражений, и римляне не могли достигнуть никакого сколько-нибудь решительного успеха. В союз с Югуртой вступил его родственник, могущественный царь Мавритании Бокх,— впрочем, он играл двусмысленную роль и поддерживал сношения и с Метеллом, который склонял его к выдаче Югурты.

В это время Марий вздумал выступить кандидатом в консулы. Ничего несогласного с конституцией в желании его не было, заслуги его были неоспоримы, он не был и врагом аристократии. Но правящая олигархия, и в числе ее представителей и Метелл, встретила намерение Мария с нескрываемым презрением. Олигархи положительно оплевали его как выскочку и вселили в сердце этого храброго, но и грубоватого человека чувство глубокой и едкой обиды. Когда он, с трудом добившись от Метелла отпуска, прибыл в Рим, чтобы поддерживать свою кандидатуру, он отплатил своему начальнику резкою критикою его действий и внушил толпе уверенность, что он, Марий, давно бы захватил Югурту и покончил бы несчастную войну, которая уже очень наскучила в Риме и вызывала, как обыкновенно бывает при продолжительной войне, всегда равно нелепые толки, будто командиры умышленно затягивают дело. Марий был избран в консулы огромным большинством голосов, и, вопреки постановлению сената, что главнокомандующим в Африке остается Метелл, народное собрание поручило ведение войны Марию.

В 107 г. Марий вступил в командование армиею. Он совершил несколько замечательных в военном отношении походов, но конечная цель — захват Югурты — оставалась недостигнутою в течение двух лет. Мало того, Бокх готовился заключить с Югуртою новый и более тесный союз. В переговорах с Бокхом принимал участие молодой, знатный офицер, Люций Корнелий Сулла, многократно отличавшийся и в боях. Бокх возымел к нему особенное доверие и намекнул, что Югурта может быть выдан, если в лагерь царей явится Сулла один, без свиты, как бы для тайных переговоров. Марию очень не хотелось поручать такое дело аристократу, который своими дарованиями выдвигался решительно на первое место. Опасно было и для Суллы довериться вероломным африканцам, но после некоторого колебания Марий, чтобы покончить наконец войну, предложил Сулле эту миссию, и тот немедленно ее принял. Смело явился он во вражеский стан и произвел такое впечатление на Бокха, что тот решил Югурту с детьми выдать Сулле и в цепях вступил в Рим в 104 г. в день триумфа Мария. Заключенный в подземную темницу Югурта скоро умер,— весьма возможно, что насильственною смертью. Римляне не обратили Нумидию в провинцию, потому что очень нелегко было ею управлять; часть Нумидии отдана была Бокху, в другой поставлен царем слабый и бездарный нумидийский князек, Гауда.

Так окончилась эта бесславная семилетняя борьба против возмутившегося вассала, борьба, обнаружившая и всю гнусность правительства, и всю ничтожность оппозиции, которая была не лучше правительства. Не умиротворение, а новые смуты сулил теперь Риму мир. Озлобленный Марий кипел гневом, когда говорили о заслугах Метелла — во всяком случае неоспоримых; аристократия желала унизить Мария и усиленно выдвигала заслуги Суллы, действительно большие, и приписывала ему всю честь победы, что было несправедливо; политика здесь перемешивалась с вопросами войны, и чувствовалось, что недалеко время, когда вопросы политики будут разрешаться прямо военной силой.

Мы должны теперь обратиться на несколько лет назад и рассмотреть политические и военные события за Альпами, тесно связанные с внутреннею борьбою в Риме: проекты Гая Гракха основать колонии вне Италии заставили римлян искать земель за Альпами. Здесь вечно были в движении великие массы народов, временами напоминавшие Риму, что он не один хозяин земли. Оверни были главным племенем могущественной, но раздробленной нации кельтов. Двинувшись к северу, римляне напали сначала на несколько слабых племен, мало-помалу в борьбу против римлян вступали и другие племена, но не могли остановить их успехов, а в 121 г. консул Агенобарб разбил соединенные силы двух главнейших племен, аллоброгов и арвернов. Область между Западными Альпами и Пиренеями была завоевана и обращена в римскую провинцию, под именем Нарбонны. Сюда потекло римское население, здесь начиналась оживленная торговля. С падением Гракха, однако, дальнейшие завоевания в этих странах остановились.

В области Восточных Альп римляне утвердились еще в 183 г., с основанием Аквилеи. Но владычество их здесь не простиралось в глубь страны. В 156 г. сухопутные и морские разбои дельматов (в Далмации) заставили римлян послать войско, чтобы установить здесь свою власть прочнее: с подчинением Македонии на римлян перешла естественным путем обязанность охранять от диких племен всю северную границу Македонии и Элладу. И в этих областях жили разные кельтские племена. Некоторые из них, более слабые и пограничные с римлянами, давно были усмирены, но гельветы, бойи, тауринги, карны — в нынешних Швейцарии, Тироле и Каринтии — оставались независимы и отдельными толпами нередко производили дерзкие и разорительные набеги на селения Северной Италии. Восточное, в нынешней Кроации, Боснии и Сербии, жили япиды, скордиски, трибаллы, часто нападавшие на Македонию и Фракию.

В слабое правление реставрации римляне ограничивались также набегами, которые являлись более местью, чем планомерною обороною границ. В 143—110 гг. было совершено в эти области несколько походов, которые доставили много триумфов консулам, но мало пользы делу. Продолжительною борьбою с римлянами кельты были, однако, так ослаблены, что не могли уже оказать достаточного сопротивления кимврам — германскому племени, которое двинулось со своих прежних жилищ на берегу Балтийского моря; темное, но не невероятное предание говорит, будто побудило их к этому страшное морское наводнение. Кимвры отличались дикою, неукротимою храбростью, смерть в бою почиталась у них единственною достойною свободного человека. Они долго бродили с женами, детьми и со всем домашним скарбом по пространствам нынешней Германии и Австрии и в 113 г. впервые столкнулись с римлянами у Аквилеи.

Римское имя пользовалось таким уважением, что кимвры не напали на легионы, а согласились удалиться из римских пределов по указаниям данных им проводников. По тайному приказу консула проводники эти завели варваров в засаду, где на них и напал консул Карбон. Он был, однако, отбит с большим уроном. После этого кимвры двинулись на запад, перешли Рейн и в 109 г. встретили около области аллоброгов другую римскую армию. Они просили у консула, чтобы Рим дал им место для поселения. Такую просьбу в тогдашних римских областях почти невозможно было удовлетворить, и консул предпочел перебить пришельцев. Он неожиданно атаковал их — и снова римляне потерпели поражение, и снова кимвры не двинулись на Италию, а повернули бродить по Галлии. Было ясно, что надо ждать новых встреч с врагом, и римляне имели время приготовиться, но никто из консулов не хотел принимать на себя этих серьезных вопросов, а всякий предпочитал заниматься грабежом в союзных областях.

В 105 г. кимвры сошлись с римскою армиею на берегах Роны у Аравзиона (ныне Оранж). Вследствие неумелости римских вождей и взаимного их зложелательства римляне понесли в новой битве такое страшное поражение, которое можно сравнивать только с поражением при Каннах: римская армия была истреблена вся, число убитых и утонувших в Роне превышало 100 000 человек. После целого ряда поражений Италия была беззащитна, и от страшных бедствий она спаслась совершенно случайно, благодаря тому, что кимвры опять двинулись на запад и ушли за Пиренеи.

Римское общество было напугано и потрясено. Для обороны решены были те же экстренные меры, как после битвы при Каннах, но не с прежнею твердостью, не с прежнею выдержкою становились теперь римляне на защиту родины, и едва выяснилось, что непосредственно нашествие не грозит, как в столице занялись не военными приготовлениями, а местью истинным или предполагаемым виновникам поражений. С нарушением законного порядка были возбуждены уголовные процессы против консула Цепиона и других. Под давлением разнузданной толпы, которая разгоняла трибунов и камнями швыряла в сенаторов, были постановлены против обвиняемых суровые приговоры.

Однако этого было мало, необходимо было серьезно заняться устройством военных сил ввиду неизбежной необходимости отразить кимвров. Теперь во главе армии был поставлен Марий, и пять лет подряд избираем был он в консулы. Как ни бесспорны его заслуги в Югуртинской войне, они все-таки не могут объяснить такого беспримерного, небывалого отличия, такого нарушения конституции: оно объясняется тем, что Марий был враждебен аристократии, и его выбирали потому, что избрание это рассматривалось как щелчок, даваемый правительственной партии. Впрочем, в новой своей должности Марий оказался вполне на высоте задачи. Он реорганизовал армию, обучил солдат, восстановил дисциплину, восстановил даже воинский дух. Многим племенам на севере Италии, начавшим уже колебаться в верности Риму, он нанес сильные удары и привел их в полную покорность.

Кимвры между тем из Испании прошли по берегу океана на север, все побеждая на своем пути, затем соединились с германским же племенем тевтонов и решили, наконец, вторгнуться в Италию, причем решено было, что кимвры пойдут через Восточные Альпы, а тевтоны — через Западные.

У впадения Изеры в Рону тевтоны нашли Мария в укрепленном лагере. С бешеною отвагою они три дня штурмовали окопы римлян, но были отбиты. Тогда они потянулись к югу, в Италию. Шесть дней проходили они в виду лагеря, Марий не решался выступить из окопов, пока силы врагов были сосредоточены, но, когда они растянулись, он пошел следом за ними, на полях у Акв Секстийских настиг варваров и нанес им полное поражение в 102 г. Здесь перебиты были все мужчины, женщины и дети, все племя тевтонов было истреблено, можно сказать, до последнего человека.

Кимвры в это время уже проникли в Италию, римские отряды бежали пред ними в паническом страхе. Пришельцы заняли левый берег По и расположились на зимние квартиры. Марий поспешил сюда и летом 101 г. во главе 50 000 армии встретил врагов у Верцелл, на том самом месте, где впервые сразились римляне с Ганнибалом. Кимвры предложили не начинать битву врасплох, а назначить для нее день, Марий согласился. Битва произошла 18 июля 101 г. Она была упорна и окончилась полнейшим поражением варваров. Племя кимвров все погибло в этом сражении, последние из них доживали свой век рабами в цепях, за плугом.

Искусством Мария и мужеством войска, в рядах которого в дни последних сражений одинаково храбро бились и рядовые пахари, и знатнейшие аристократы, нашествие варваров было остановлено. Новая эпоха всемирной истории начиналась этою борьбою: на всемирную сцену выступило новое племя. Но современники этого не сознавали. Для них все заслонялось тем фактом, что явился победоносный вождь, человек, вышедший из народа, враг правящей партии, и часть общества со страхом, часть, и большая, с надеждой задавали себе вопрос: не Марий ли наконец тот человек, который сломит правительство и организует государство на новых началах?

Глава IV

НОВАЯ ПОПЫТКА ПРОИЗВЕСТИ РЕВОЛЮЦИЮ. ПОПЫТКА ПРОИЗВЕСТИ РЕФОРМУ

Марий, его характер, его положение среди партий.— Союз Мария с демократами.— Марий и его сторонники у власти.— Разлад между ними.— Гибель крайних демократов.— Усиление партии сената.— Попытка Друза и его смерть

 

Гай Марий родился в 155 г. Он был сыном бедного поденщика, вырос за плугом и не получил решительно никакого образования. Едва достигнув возраста, дававшего доступ на военную службу, он, по склонности к ремеслу солдата, поступил в рядовые и выдвинулся в Нумантинской войне под начальством Сципиона. Затем ревностною службой он постепенно повышался в чинах, в войне с Югуртой занимал уже одно из первых мест в армии и окончил эту войну как главнокомандующий. Когда он победил кимвров и тевтонов, он действительно, можно сказать, спас Рим.

Блестящим военным талантом Марий не был: он был способным, опытным военачальником, прекрасным организатором, обладал большою личною храбростью, был справедлив и совершенно неподкупен. По своим вкусам он всегда оставался человеком грубоватым, с привычками и потребностями, пожалуй, даже чрезмерно простыми. В Риме после отражения северных варваров он занял совершенно исключительное положение: никто ранее не пользовался такою популярностью, какова была популярность Мария, и почти помимо своей воли, незаметно для себя он оказался во главе партии, стремившейся к реформам.

Желательный путь реформ Марий если и представлял себе, то лишь очень смутно. Возможность занять высшее положение, стать если не народным вождем, то главою государства, отуманивала и увлекала этого простого, но не лишенного честолюбия человека, хотя он о высших почестях мечтал как простолюдин, которому лестно пользоваться всем почетом, какой доступен господам, а не как государственный муж, который стремится к высшей власти потому, что чувствует себя способным управлять людьми, но обстоятельства сложились так, что могли увлечь человека и более рассудительного, чем Марий. В сущности, все значение Мария объясняется тем, что в его распоряжении оказалась новая огромная сила — армия, им совершенно реформированная и слепо ему преданная.

К тому времени, о котором мы теперь говорим, прежнее устройство войска, основанное на обязательной службе всех граждан, имевших известный имущественный ценз, стало непригодным: с одной стороны, многие из обеспеченных граждан стремились уклоняться от службы, с другой — создались целые группы людей, положение которых было так плохо и не обеспечено, что для них выход в солдаты был не тягостною повинностью, а представлялся желательным. Кроме того, выяснилось, что важна и лучшая специально воинская выучка отдельных солдат. Марий понял, что армия Рима нуждается в коренной реформе, и провел эту реформу. Сущность ее — скажем, не вдаваясь в подробности,— заключалась в замене системы призыва системою вербовки, в уничтожении на службе разных устарелых подразделений и в уравнении всех солдат как по их обязанностям, так и по возможности повышаться лишь своими заслугами. Эта реформа, по виду чисто военная, имела глубокое политическое значение: раньше солдатом был гражданин, который имел дома свои интересы и к ним возвращался, отбыв срок службы,— теперь возникло особое военное сословие, у членов которого главным интересом была служба, которые были связаны всего более с личностью командующего и почти неизбежно должны были получить склонность более сохранять верность своему начальнику, чем законам. Создавалась сила, которая легко могла приобрести значение, какого прежде легионы во внутренней истории Рима не имели. Эту новую силу в руках Мария все если не понимали, то чувствовали, и при глубоком и всеобщем недовольстве положением дел в государстве, когда все общество ждало, чтобы явился человек, способный завершить начатое Гракхами обновление государства, все, и в числе их и сам Марий, стали думать, что к этой великой задаче призван именно Марий, человек из народа, победоносный вождь и неподкупный администратор. Самому же Марию дело ниспровержения государственного строя, существовавшего уже 400 лет, органически сросшегося со всем укладом римской жизни, представлялось гораздо легче, чем оказываются все подобные предприятия в действительности.

Около Мария скоро сгруппировались все оппозиционные элементы, и он, под влиянием нескольких горячих голов и беззастенчивых краснобаев, вообразил, что сможет провести реформу даже без участия войска, просто с демократическою партиею. Партия давала ему идеи, он давал свое имя, свою популярность, свое влияние.

Двадцать пять лет уже существовала в Риме демократическая партия и выставляла себя хранительницею заветов Гая Гракха, но это было с ее стороны самообольщение. Демократия не имела нового гениального вождя, который был бы способен на основах, указанных Гракхом, самостоятельно выработать план реформ, удовлетворявших потребностям государства в том виде, как они определились в данное время. Римская демократия все повторяла старое и сама стала почти столь же безжизненною, мертвенною, как и та правительственная партия, на которую демократия так нападала. Было очевидно, что и демократы были настолько же ниже задач, связанных с управлением государства, как и партия сената. Оппозиция сенату стала совершенно обычным явлением, чуть не требованием хорошего тона. Молодые люди горячо проповедовали реформы и громили сенатское правительство, а затем, достигнув зрелого возраста, те же бывшие пылкие поборники прав народа пристраивались к какому-нибудь выгодному месту и спокойно действовали в полном согласии с тою правительственною машиною, которую так пышно и громко порицали.

Как всегда бывает при отсутствии истинных дарований, вождями партии делались люди, решительно ничего не имевшие терять ни в смысле положения, ни в смысле чести. В описываемое время наиболее влиятельными между демократами были Главция и Сатурнин, горячие ораторы, увлекавшие толпу, но люди совершенно беспринципные и вовсе не способные даже уяснить себе важнейшие потребности времени, не говоря уже о том, что они совсем не были склонны вырабатывать и строго обдумывать меры, какими можно было бы исцелить государство. В союзе с Марием они решились провести реформы, которые давно и чуть не обязательно почитались за необходимые и спасительные. На 100 г. Марий выступил кандидатом на должность консула, Сатурнин — трибуна, и Главция — претора. Выборы прошли бурно, сопровождались схватками на улицах и даже убийствами, но союзники достигли намеченных мест. Они немедленно внесли законы: об уменьшении цены на хлеб, раздававшийся в Риме (она и прежде была значительно ниже рыночной стоимости хлеба, теперь же предполагалось понизить ее впятеро), об устройстве колоний, в которых солдаты, отслужившие срок, получали бы участки втрое большие, чем предполагалось раздавать при Гракхе, и об уравнении людей латинского права с римскими гражданами. Предложения эти вызвали страстный отпор, на улицах происходили чуть не битвы, но в конце концов проект получил силу закона.

Однако этот успех демократической партии был началом ее падения. Прежде всего в ней самой произошел раскол: Марий увидал, что его союзники более навязывали, чем проводили, свои решения, что они воспользовались только его именем, а ту руководящую роль какую он хотел сам играть, захватили в свои руки, кроме того, он искренно возмущался неблаговидными приемами их в борьбе. Главция и Сатурнин, со своей стороны, были недовольны Марием за его нерешительность, колебания и испытывали досаду, видя, что только сторонники Мария доставили им успех, и поняв из этого, что их значение должно будет пасть, как только они разойдутся с Марием Противники же демократии в ее торжестве почерпнули новые силы Идеям демократии многие сочувствовали искренно. Не видя, как их осуществить, эти люди верили, что в программе демократии все было исполнимо и полезно, В своем увлечении Марием они верили и в то, что он разрешит все наболевшие вопросы, теперь, увидав, что руководящая роль в руках не Мария, а Главции и Сатурнина, все эти люди совершенно отшатнулись от партии. Демократию, между прочим. сильно поддерживали всадники, принципиально боровшиеся против сената, но они вовсе не были склонны вести дело так далеко, и теперь. когда почти даровая раздача хлеба грозила казначейству банкротством, они, чтобы охранить свои материальные интересы, примкнули и партии сената.

Сатурнин и Главция решились теперь на отчаянную попытку: они попробовали во что бы то ни стало удержать власть в своих руках, надеясь упрочить свое дело. Они выставили на следующий год свою кандидатуру на высшие должности и не останавливались пред средствами, чтобы достигнуть успеха. Дошло до того, что их сторонники открыто убили кандидата противной партии. Тогда сенат потребовал от Мария, чтобы он, как консул, восстановил порядок и законность Требование было так основательно, что отклонить его было невозможно, — и Марию пришлось употребить силу против своих же союзников. После настоящей битвы популяры были оттеснены на Капитолий и голодом принуждены к сдаче. Они не стеснялись громко обвинять Мария в измене своим прежним друзьям, Сатурнин и Главция, еще один трибун и один квестор вскоре были убиты. Из прежних главарей демократии уцелел один Марий — но он, недавно еще первый человек в Риме, утратил не только влияние, но и уважение, теперь к нему с прежнею ненавистью относились аристократы и с новою быть может сильнейшею, демократы.

Давно уже римское правительство не видало такого успеха. Важнее, чем смерть Сатурнина и чем падение Мария, было отрезвление общества. Когда оно увидело, к каким безумным решениям и безобразным насилиям ведет господство черни, оно поняло, что и очень плохое правительство все же неизмеримо лучше той анархии, какая немедленно создалась, едва власть перешла в руки партии, которая называла себя демократическою и сулила, что наступит чуть ли не золотой век, лишь только дана будет ей власть. Отрезвление было так сильно, что не только были отменены законы, проведенные в шестое консульство Мария, но в течение целого ряда лет проходили новые законы, внесенные только консулами, а не трибунами, и проходили вообще постановления, далекие по духу от того направления, в каком развивалось законодательство за последнее время. Так, например, запрещено было соединять в один законопроект разные меры; установлено, что никакой закон не может обсуждаться ранее чем через 9 дней поте того, как он внесен; всаднические суды стали теперь беспощадно преследовать всякого, кто обнаруживал какие-либо демократические тенденции. Партия сената почувствовала cебя даже настолько сильною, что решилась вступить в борьбу с всадническими судами, которые, поддерживая сенат против демагогов, в отношении к провинциальной администрации по-прежнему действовали пристрастно и всегда обвиняли тех, кто препятствовал откупщикам наживаться в провинциях уже слишком бесцеремонно. Когда постановлены были явно пристрастные приговоры против трех наиболее влиятельных и действительно почтенных представителей аристократии, трибун Ливий Друз выступил против всаднических судов.

Ливий Друз происходил из очень знатного рода. Толпа его не любила, но все без различия партий уважали этою cyрового, твердого и вместе умного и безусловно благородного человека. Друз гордился древностью и славою своего рода, но он и проповедовал и на деле осуществлял тот взгляд, что знатность дает человеку право на почет, но и налагает на него обязанность быть достойным своих предков и больше других служить родине. Друз понял, что необходимо и сенат вывести из подчинения партии капиталистов, и улучшить положение неимущих классов. Он находил, что полезнее самой аристократии провести меры, направленные в пользу нуждающихся, чем ожидать, чтобы они рано или поздно были предложены и проведены каким-нибудь демагогом. Друз решился потребовать уничтожения всаднических судов и вместе с тем осуществить, с некоторыми ограничениями, все главные реформы Гая Гракха, а чтобы вознаградить союзников, земли которых приходилось обратить и раздел, он думал предоставить им римское гражданство. Опасаясь, что эти меры, предложенные отдельно, могут и не пройти полностью, Друз с формальным нарушением недавно изданного закона соединил все свои предложения в одно и притом вопрос о римском гражданстве для союзников изложил в выражениях общих, не вполне ясных, а чтобы вообще привлечь к своему предложению симпатии масс, он включил в него и почти даровую раздачу хлеба, придумав несколько удачных мер в подкрепление казначейству. В таком виде предложения Друза встретили восторженное одобрение одних и упорную оппозицию других. В народном собрании они прошли, но вскоре были отменены сенатом по формальному нарушению, о котором мы говорили.

При всей разнице исходных пунктов Гракха и Друза, предложения их были очень похожи одно на другое. Тому и другому их решения продиктованы были одинаково благородным и бескорыстным стремлением помочь тяжелому положению родины, и одинаково и Гракх, и Друз заплатили своею жизнью за свою великодушную попытку: Друз вскоре после того, как предложения его были приняты, был смертельно ранен неизвестным убийцею на пороге своего дома ударом кинжала. Он умер через несколько часов. На смертном одре он с глубокою горестью говорил, что не скоро Рим увидит другого такого гражданина, как он, и пророчески предсказал новые тяжкие несчастия своей родине.

Глава V

СОЮЗНИЧЕСКАЯ ВОЙНА. РЕВОЛЮЦИОННАЯ ПОПЫТКА СУЛЬПИЦИЯ

Настроение союзников, их стремление к правам полного гражданства.— Восстание союзников.— Первые их успехи.— Закон Луция Цезаря и замирение восставших.— Предложения Сульпиция.— Попытка Сульпиция устранить Суллу.— Сулла овладевает Римом.— Перемены в государственном устройстве

Латино-римский союз, мудро устроенный в ту эпоху, когда римляне были так богаты глубоким государственным смыслом, долго стоял нерушимо среди очень тяжелых внешних обстоятельств. Однако мало-помалу начала ослабевать его твердыня. В политическом отношении условия соглашения соблюдались с достаточною точностью, в материальном латинские союзники даже выигрывали по мере того, как усиливался Рим, потому что пользовались во всех провинциях теми же привилегиями, как и римские граждане. Но неравноправие чувствовалось очень резко с тех пор, как в Риме началось смягчение уголовного законодательства и вообще стал распространяться новый дух. Так как римляне начали уклоняться от военной службы, она все большею и большею тягостью ложилась на союзников. Теперь в значительной степени их силами достигал Рим своих побед, а многими плодами этих побед союзники не пользовались: в то время как военачальники лишены были права произносить смертные приговоры относительно римских граждан, союзники по-прежнему подлежали старым, суровым законам. Случаи дарования римского гражданства выдающимся представителям латинских общин почти прекратились, а затем было законом запрещено даже просить о таком пожаловании; наконец, около 124 г. было ограничено даже право неграждан селиться в Риме.

А рядом с этим упадок нравственности и старых строгих понятий о службе и долге имел последствием множество случаев возмутительного отношения римских властей и просто римских граждан к союзникам; и не только жестокость по отношению к негражданину, но даже умерщвление союзника гражданином оставались нередко безнаказанными. В результате положение союзников по сравнению с положением граждан стало так худо, что уже не чувствовались те различия в правах отдельных общин, которые прежде эти общины разъединяли. Теперь все одинаково тяготились господством римлян и ненавидели его. Только давняя привычка повиноваться Риму и страх пред его силою удерживали латинов, страстно желавших расширения своих прав, от попытки силою взять то, что казалось заслуженным. Когда в последнее время поднималась борьба и по вопросу о даровании прав римского гражданства всем союзникам, они с напряженным вниманием следили за нею, но должны были лишь убеждаться, что никому не удалось склонить массу римского гражданства на расширение прав неполноправных граждан. А когда наконец над попытками революции восторжествовал сенат, то союзники поняли, что и от сената не дождутся они равноправия, так как стало несомненно, что сенат искренно враждебен такой мере и боролся против нее не только потому, что она предлагалась политическими его противниками. С выступлением Друза ожили было надежды латинов — и тем ужаснее поразила их весть, что новый, самый энергичный их защитник убит и дело его погибло. Около этого времени среди союзников существовала какая-то тайная организация, которая целиком разделяла планы Друза и готовилась поддерживать их даже силою, хотя в непосредственных сношениях с этою организацией сам Друз и не был. Было ясно, что рано или поздно, а факт ее существования станет известен римскому правительству,— а как Рим расправлялся в подобных случаях с виновными или даже только подозрительными, это союзники знали слишком хорошо... Они решились попытаться действовать силой, в глубокой тайне шли приготовления, устанавливались соглашения.

Восстание вспыхнуло по совершенно случайному поводу в Аскулуме и, по-видимому, ранее, чем желали заговорщики; тем не менее оно быстро распространилось вплоть до южной оконечности Италии, преимущественно среди сабельских общин. Общины умбрские и этрусские, греческие поселения и наиболее привилегированные общины Кампании, например Нола и Нуцерия, остались верны Риму. В Риме воспрянул гражданский дух. Выдающиеся люди всех партий — Марий, Сулла, Публий Сульпиций Руф, ближайший приятель Друза,— все предложили свои услуги правительству; раздача хлеба была ограничена для сбережения денег на войну; настроение напоминало отчасти то, что было при первых успехах Ганнибала, не было только прежнего единодушия, и раньше, чем побеждать врагов, представители разных партий боролись все-таки между собою: политические процессы и осуждения были отмечены страшною нетерпимостью.

Восставшие спешили организоваться. Город Корфиний был назначен столицею нового союза и назван Италией. Союзники, однако, не сумели придать своему новому государству нового устройства: они целиком копировали, даже в подробностях и мелочах, государственное устройство того самого Рима, который они имели в виду уничтожить, не желая уже довольствоваться завоеванием равноправия. С одной стороны, это свидетельствует, до какой степени глубоко национальна была конституция Рима, с другой же — заставляет заключать, что и в новом государстве обнаружились бы те же недуги, от которых страдал теперь Рим.

Положение противников было приблизительно равным. С обеих сторон было выставлено почти все, что можно было собрать,— по 100 000 человек, одинаково вооруженных и одинаково хорошо обученных. Римляне имели в своих руках множество укрепленных пунктов, но это выгодное для них обстоятельство вполне уравновешивалось тем, что они должны были быть готовы к борьбе повсеместно, нигде не имея решительного перевеса и не зная, где ждать нападения. Борьба такого рода не может быть в кратком рассказе изложена с подробностями, да они и не представляют большого интереса. Военные действия начались зимою 91/90 г. В течение первого года войны римляне испытали ряд неудач, утратили важные укрепленные пункты, две армии их были совершенно разбиты, и только Марий и особенно Сулла имели немаловажные успехи.

Теперь стало ясно, как велика была разница между тем духом, который одушевлял римлян 120 лет тому назад, и тем, какой распространен был теперь. Год неудач — и римское гражданство уже не находило в себе энергии, которая, казалось, вспыхнула так ярко при начале войны. Поднялись толки о необходимости идти на уступки. Бесспорно, была ложною та идея, которую приходилось теперь отстаивать Риму,— сохранение исключительных преимуществ Рима над всею Италией, но совершенно ясно, что не сознанием этого руководилось теперь римское гражданство, а именно боязнью тяжелой борьбы. 300 лет, со времени сожжения Рима галлами, римляне ни разу не соглашались на какие-либо уступки пред лицом торжествовавшего врага — теперь они пошли на это.

В 90 г. консул Луций Цезарь провел закон, согласно которому граждане всех общин латинского союза, не примкнувших к восстанию, получали права римского гражданства. Все пользовавшиеся правами италийского гражданства и проживавшие в Италии могли, заявив в течение двух месяцев о своем желании, получить те же права. Области на севере Италии вплоть до Альп получали права латинского гражданства; впрочем, вновь признанные гражданами получали права с теми ограничениями, какие существовали для вольноотпущенников. Эта мера, завершавшая давний процесс внутренней жизни Рима, оказала существенное влияние на исход борьбы с восстанием. Из новых общин латинского права на севере Италии были набраны значительные контингенты отличных солдат. Многие местности Умбрии и Этрурии, где восстание готовилось вспыхнуть, были совершенно замирены. В начале же второго года войны консул Страбон одержал несколько побед над самнитским ополчением, еще более важных успехов достиг на юге Италии Сулла.

В течение второго года войны восстание было почти подавлено, оно представляло собою, так сказать, потухавшее пожарище. Союз, образовавшийся против Рима, распался, и одни только самниты решились продолжать борьбу, исход которой был ясен, хотя и требовал еще больших усилий Рима. Дивное счастье Рима проявилось и на этот раз: на Востоке, в Азии, давно уже дела шли так, что война там предстояла неизбежно. Трудно сказать, что случилось бы, если бы она вспыхнула в течение первого или даже второго года войны с союзниками, когда Рим положительно не мог бы двинуть на Восток никакой армии. Но царь Митридат неблагоразумно отверг приглашение союза действовать сообща против Рима и начал войну уже на третий год восстания, когда оно было окончательно ослаблено и римский сенат мог уже отрядить Суллу на Восток. Но тут произошли новые осложнения в самом Риме.

Все римское общество было в состоянии глубокого брожения. Аристократия была раздражена тем, что многие из ее представителей были изгнаны по политическим обвинениям; дарование ограниченного гражданства не вполне примирило союзников с Римом; экономическое положение, после долгих неурядиц и вследствие борьбы с восстанием, было чрезвычайно тяжело; задолженность одних и крайняя бедность других создавали всеобщее раздражение и устраняли возможность беспристрастного обсуждения и решения многих дел; наконец, и в войсках стал обнаруживаться тот ужасный упадок дисциплины, который является, кажется, неизбежным спутником системы вербовки.

Приятель Друза, Публий Сульпиций Руф, человек, по рождению, богатству и связям принадлежавший к высшей аристократии Рима, сделал в 88 г. новую попытку разрешить наболевшие вопросы внутреннего устройства Рима: он предложил, чтобы объявлена была амнистия всем политическим осужденным, чтобы вольноотпущенникам и новым гражданам даны были полные права гражданства и чтобы из сената исключены были все, кто не может немедленно расплатиться со своими долгами, если должен более 2000 денариев. Говоря по правде, все понимали, что комиции (Комиции — так назывались в Риме народные собрания) имели так мало политического значения, что распространение права участвовать в них и на вольноотпущенников не вносило ничего существенного. Очищение сената от несостоятельных должников могло лишь поднять значение сената, но правительственная партия не пожелала допустить такого публичного разбора сенаторов и попыталась отклонить предложения Сульпиция. Чтобы помешать их обсуждению, сенат поручил консулам Квинту Помпею Руфу и Сулле назначить экстренные религиозные празднества, во время которых комиции не могли собираться, но сторонники Сульпиция ответили на это столь сильными, уличными волнениями, что празднества были отменены и предложения Сульпиция внесены для обсуждения.

Сулла, лично подвергавшийся большой опасности за эти дни, немедленно уехал к своей армии, готовившейся отплыть на Восток. Принимая во внимание характер Суллы и его последующие поступки, можно полагать с большою вероятностью, что Сулла действительно стремился к войне и к военной славе и с удовольствием уклонялся от тех смут, какие происходили в Риме и к которым он относился с высокомерным презрением. Но Сульпиций Руф опасался, что Сулла употребит армию для борьбы против его предложений, и, чтобы устранить опасность этого, добился народного постановления, которым Сулла отзывался в Рим, а начальство на Востоке поручалось Марию. Но Сулла слишком верно ценил силу правительства, которое не могло справиться с уличными демагогами и давало им возможность захватывать власть. Сулла к тому же был вполне человеком своего времени, когда такие понятия, как долг, обязанность, толковались уже не в прежнем, простом и прямом смысле. Он не подчинился решению народа. Он собрал солдат, объявил им это решение и намекнул, что теперь уже не они, а другие легионы будут воевать в Азии, где все мечтали получить легкую победу и несметную добычу. Посланцы сената, привезшие отставку Суллы, были тут же растерзаны солдатами, а Сулла во главе армии быстро двинулся на Рим. Марий и Сульпиций, совершенно не ожидавшие такого оборота дел, не имели достаточно сил, и Сулла после короткого сопротивления с бою овладел Римом. Политическая борьба дошла до того пункта, где решает дело уже открытая сила, и меч, разумеется, оказался сильнее тех дубин, которыми толпа еще так недавно проводила свои решения на римских сходках.

Сульпиций скоро был убит, Марий бежал и после ряда приключений скрылся в провинции Африке, Сулла там его уже не преследовал. В Риме Сулла сам о властно произвел те изменения в государственном устройстве, какие нашел нужными прежде всего. Он обеспечил полную покорность себе тем, что приказал казнить без всякого суда 12 человек, в том числе и занимавших высшие должности, и открыто защищал необходимость такой меры.

Сулла вернулся к старой, сервиевской организации народных сходок, отмененной в 241 г., и установил, что первый разряд плательщиков, включавший тех, кто владел имуществом не менее как на 100 000 сестерциев, располагал почти половиною всех голосов, подававшихся на народном собрании; у народных трибунов было отнято право вносить предложения новых законов; отныне всякое предложение трибунов поступало первоначально в сенат и только с его одобрения могло быть представлено на утверждение народного собрания; сенат был пополнен сторонниками Суллы; в облегчение должников восстановлены во всей строгости прежние законы о росте.

За переворот, произведенный в данный момент, Сулла в течение веков навлекал на себя суровые обвинения и тяжелые упреки. Но, смотря беспристрастно, нельзя не признать, что он лишь узаконил то, что давно существовало на практике. Дело законодательства и высшего управления шло сколько-нибудь сносно лишь до тех пор, пока сенат фактически успевал отвращать или даже не допускать до обсуждения проекты законов, которые он считал вредными. Революция сломила это препятствие, и с того времени, как всякий, кто имел горячую голову и дар слова, мог ежечасно поднимать вопросы о коренных переделках в государстве, положение всего государства и каждого класса жителей все ухудшалось и ухудшалось. Беднейшие жители и по прежним законам не допускались до участия в делах, но экономические условия уже так изменились, что многие, обладавшие средствами, которые удовлетворяли букве закона о цензе, фактически были столь же недостаточными, как и те, которые были устранены от голосований, и право первых участвовать в решениях создавало только продажность сходок и их склонность решать дела насилием. Сулла обнаружил, бесспорно, явное презрение к формальностям конституции, но вместе с тем он ясно понимал истинный смысл существующих явлений и преследовал верно поставленные цели.

Сулла не оставлял и своей заветной мысли о военной экспедиции на Восток. Он дожидался лишь срока избрания консулов, надеясь передать на время своего отсутствия власть в верные руки. Но только одного консула мог он провести из числа надежных людей — Гнея Октавия, другим консулом был избран Луций Корнелий Цинна, явный противник Суллы. Это было, вероятно, делом богатых, мстивших Сулле за постановление о процентах. Сулла отнесся к избранию Цинны с каким-то фатализмом, так же отнесся он к тому, что Квинт Руф, его надежнейший сторонник, поставленный по его желанию во главе войска, расположенного в Северной Италии, был убит солдатами, по-видимому по проискам бывшего консула Страбона, человека весьма подозрительного, который к тому же после смерти Руфа занял его место. Несмотря на все это, Сулла весною 87 г. отплыл со своими легионами на Восток.

Глава VI

ДЕЛА НА ВОСТОКЕ. МИТРИДАТ

Митридат.— Его завоевания и захваты.— Столкновение с Римом.— Успехи Митридата.— Избиение италийцев в Малой Азии.— Сулла в Греции.— Победы римлян.— Мир и возвращение Суллы в Италию

Внутренние неурядицы последних тридцати лет мешали сенату сколько-нибудь энергично осуществлять протекторат Рима над государствами Востока. За это время Египет и Сирия, раздираемые непрерывными междоусобицами, совершенно ослабели. Царство Армения под управлением Тиграна освободилось от всякой подчиненности парфянам и заняло первенствующее положение на Востоке. Вифиния, Каппадокия, Понт остались приблизительно в прежних границах, и влияние Рима чувствовалось здесь более, и именно здесь за период смут в столице гнет римского владычества усилился в ужасающей степени: население беднело — и оттого, чтo его обирали самым бессовестным образом, и оттого, что оно теряло массу жителей, которых морские разбойники уводили во множестве, чтобы затем продавать на рынках Италии.

С 114 г. в царстве Понтийском царствовал Митридат VI Евпатор (род. в 132, ум. в 63). Это был человек необыкновенно одаренный физически: исполинского роста, геркулесовской силы, лучший наездник, лучший охотник, первый на пирах, попойках и во всяких кутежах. Он усвоил внешним образом греческую образованность, окружал себя греческими поэтами и художниками, но, в сущности, был взбалмошный, подозрительный, жадный и жестокий тиран. Оставшись сиротой, он с детства жил под постоянным опасением какого-нибудь предательства и научился и не бояться, и остерегаться опасностей. Со своей стороны, он был способен и готов к борьбе преимущественно путем хитростей и предательства. Он искал богатств, новых приобретений и битв, но широких государственных замыслов не был способен питать. Во всяком случае, его личные свойства — отвага, быстрота решений, энергия и хитрость — выделяли его из ряда современных ему азиатских властителей и дали ему видную роль в одном эпизоде той великой борьбы Запада и Востока, которая со времен Марафона идет до наших дней и конца которой пока еще не видно.

С первых лет своего самостоятельного правления Митридат стал деятельно расширять свое царство. Прежде всего он захватил богатую область Колхиду на Кавказе, отсюда он двинул свои войска на северный берег Черного моря. Здесь издревле существовали греческие колонии: Пантикапея (Керчь), Херсонес (недалеко от Севастополя), Ольвия (недалеко от устьев Днепра) и многие другие. Они долгое время процветали, обогащаясь торговлею. Падение морского могущества Афин нанесло серьезный удар их благосостоянию, а с того времени как римляне разрушили царство Македонское, греческие колонии стали быстро клониться к полному упадку: их теснили и разоряли постоянными поборами князья разных варварских племен — скифов и сарматов, наводнивших широкие равнины северного побережья Черного моря. Войска Митридата совершенно разбили этих кочевников, и понтийскому царю подчинились все греческие колонии. Их торговля снова оживилась, они быстро стали богатеть и доставлять своему властителю большие доходы. После этого Митридат овладел Малою Армениею, а с Тиграном, царем Великой Армении, заключил тесный союз: цари согласились, что Тигран подчинит себе Сирию и страны на Востоке, в глубь Азиатского материка, а Митридат — Малую Азию. Митридат и действительно в скором времени присоединил к своим владениям Пафлагонию и Каппадокию, не постеснявшись прибегнуть к самым вероломным способам; между прочим, он собственноручно заколол своего племянника, царя Каппадокии.

Теперь Митридат обладал обширным царством на южном, восточном и северном берегах Черного моря, получал огромные доходы и мог выставить до 100 000 отличного войска. Там, где прежде были разрозненные вассальные владельцы, теперь явился могущественный царь. Римский сенат старался не видеть происходившего в царстве Понтийском, желая всячески избегать необходимости серьезно приняться за эти трудные дела. Жалобы скифских князьков можно еще было оставить без внимания, но нельзя уже было так же отнестись к захвату Пафлагонии и Каппадокии, официально признанных в числе покровительствуемых Римом государств. Римский сенат объявил, что Пафлагония и Каппадокия должны быть по-прежнему самостоятельны, и потребовал, чтобы ставленники Митридата были удалены. Митридат уклонился от столкновения, Тигран же, по внушениям Митридата, попробовал было сопротивляться (91). Сулла, бывший в то время наместником Киликии, с весьма незначительными силами быстро рассеял выступившие против него полчища Тиграна, и все требования римлян были немедленно исполнены.

Во время этого похода римляне впервые достигли Евфрата и впервые встретились с парфянами. В сношениях с ними Сулла вновь проявил тот же удивительный такт, то же уменье внушить врагам уважение к себе и к Риму, которые доставили ему успех в сношениях с царем Бокхом. Но едва Сулла уехал в Рим, как опять — и явно по проискам Митридата — вспыхнули в Пафлагонии и Каппадокии бунты, поставленные там римлянами цари были изгнаны и власть захвачена сторонниками Митридата. Свергнутые цари обратились в Рим с жалобою, сенат решил восстановить их во власти и послать в поход консула Аквилия с довольно незначительными силами, и опять требования сената были немедленно исполнены (90).

Митридат явно избегал открытой борьбы и готов был немедленно отступать при первом решительном требовании, чтобы затем снова протягивать руку к намеченной цели, он надеялся этим способом захватить хоть кое-что. Царь верно понял, что сенат не желает борьбы, что сам он войны не объявит и будет довольствоваться всякою малейшею возможностью избежать разрыва. Понимал это и Аквилий, но, надеясь на богатую добычу, консул желал войны и сумел сделать ее неизбежною: он убедил царя Вифинии объявить Митридату войну, а затем, когда Митридат пожаловался и просил или удержать вифинского царя, или позволить с ним расправиться, Аквилий ничего не ответил на первую просьбу и вместе с тем положительно запретил Митридату воевать с Вифинией. Тогда, взбешенный таким оскорбительным отношением, Митридат решился на войну.

Он привлек к союзу множество отдельных владетелей в Малой Азии и некоторые греческие города ее, заключил дружеский договор с Египтом и предоставил полную свободу морским разбойникам. Ремесло их и раньше процветало, теперь же в скором времени на всей восточной части Средиземного моря не могло показаться никакое римское судно. Сам Митридат, собрав до 200 000 пехоты, до 40 000 конницы и около 400 кораблей, быстро разбил вифинские войска, а затем и слабые римские отряды, находившиеся в Малой Азии. Вся Малая Азия открыто соединилась с понтийским царем, эллины опять мечтали свергнуть иго римлян. Начальники разбитых римских отрядов были выданы теми городами, куда они скрылись, в числе выданных был и консул Аквилий, Митридат подверг его всевозможным оскорблениям и мучительной казни.

Как раз в это время пришли известия, что в Риме новая революция, что Сулла не может двинуться на Восток, и Митридат, в полном упоении своими успехами, проявил во всей яркости и свой жестокий нрав, и свою политическую близорукость. Он издал в Эфесе эдикт, повелевавший, чтобы в определенный день по всей Малой Азии были перебиты все проживавшие там италийцы — свободные и рабы, взрослые и дети, мужчины и женщины, имущество убитых делилось пополам между царем и убийцею. Азиаты с холопской покорностью и с холопской жестокостью, исполнили это дикое приказание, погибло, по одним свидетельствам, 80 000 человек, по другим — до 150 000. Нечего говорить о безнравственности такой меры, но она была и бессмысленна: столько же, как римляне, от нее пострадали и все другие италийцы, которые вели против Рима борьбу и, следовательно, являлись естественными союзниками Митридата, сверх того, после такого дня Риму не оставалось ничего, как вести борьбу уже серьезно.

Обратив присоединенные области в сатрапии, щедро одарив любимцев и объявив подданным разные финансовые льготы — это было возможно после грабежа стольких римских граждан,— Митридат двинул свои войска на Европу. Слабые римские отряды, рассеянные кое-где в Элладе, ничего не могли сделать, и скоро Афины, все общины ахейцев, спартанцев, беотийцев присоединились к понтийскому царю, которого города встречали как освободителя и как нового бога Диониса.

В таком положении были дела на Востоке, когда Сулла, водворив до некоторой степени порядок в Риме, мог наконец двинуться. Он проявил истинный патриотизм, обратив свою армию, единственную армию республики, не против своих политических соперников, а на врага, угрожавшего всему Римскому государству. Весною 87 г. Сулла высадился в Эпире. Никогда ни один римский полководец не начинал еще кампании в таких неблагоприятных условиях, как Сулла. Он имел всего 30 000 человек, флота у него никакого не было, так что был уже этим отрезан от Италии. Экономический кризис Италии заставил его начать поход и с денежными средствами очень недостаточными, но всего важнее и серьезнее было то, что в Риме было вовсе не спокойно, что с отъездом Суллы там могли вспыхнуть новые раздоры, власть могла перейти к противной партии, которая, наверно, не так, как Сулла, отнеслась бы к вопросу, с кем бороться: с врагом ли отечества или со своим политическим врагом? Сулла всего этого ожидал — и все это так и случилось. Но этот человек был не из тех, которые думают об отдаленных опасностях. Он приступил прямо к разрешению ближайших задач.

Сулла двинулся к Востоку, разбил у Тильфосской горы выступившее против него войско и осадил Афины и Пирей. При своих незначительных силах он не мог действовать энергично и около года должен был осаждать Афины, прежде чем ему удалось взять их штурмом в 86 г. Пиреем же он так и не мог овладеть, потому что не имел флота и неприятельские корабли беспрепятственно снабжали гарнизон подкреплениями и всем нужным. Несмотря на удачи, хотя и не особенно крупные, положение Суллы было критическим: он уже знал, что в Риме власть в руках демократов, что он отрешен от команды и что идет с новою армиею консул Флакк, которому приказано устранить Суллу. Сулле нужны были решительные успехи, а средств не было. Положение его облегчил Митридат своим неблагоразумием: вопреки советам греческих военачальников, которые у него командовали, он предписал дать битву, уверенный в успехе. Битва произошла у Херонеи в марте 86 г. Армия Митридата, составом свыше 100 000 человек, была не только разбита, а уничтожена, спаслось едва 10 000 человек. Отсутствие флота, однако, парализовало эту победу: в Азию Сулла переправиться не мог.

Тем временем подошел консул Флакк со своею армиею, он увидел тотчас, что легионеры Суллы вовсе не склонны оставить своего вождя, напротив, из авангарда новой армии массы дезертировали к Сулле. Имея и без того войска менее, чем Сулла, Флакк предпочел направиться в Азию, надеясь там одержать какие-нибудь успехи. Сулла же, хотя был и сильнее Флакка, со своей стороны, не желал битвы между двумя римскими армиями в то время, как государству приходилось бороться против серьезного врага, и дал Флакку возможность спокойно обратиться против Митридата.

Весною следующего года (85) произошло новое сражение у Орхомена: понтийский царь, страшно разгневанный неудачею у Херонеи, приказал своим полководцам уничтожить Суллу, но и на этот раз, после жестокой сечи, римляне одержали полную победу. Митридат утратил все, чем овладел в Европе, а Сулла расположился в Фессалии и стал строить корабли для переправы в Азию.

В Малой Азии между тем положение совершенно изменилось. Под влиянием своих неудач Митридат, всюду подозревавший измену, стал проявлять такую жестокость, пред которой все злоупотребления римских наместников казались ничтожными. Между прочим, он приказал перебить всех старейшин одного большого племени, а затем, чтобы привлечь новых солдат, объявил всех рабов свободными, все долговые обязательства уничтоженными. Тогда множество городов отложились от него, заперли перед его войсками ворота, а побережные города и прямо стали подчиняться римлянам, как только на море появился флот под командою лучшего помощника Суллы Лукулла. Флакк около Византии переправил свое войско в Азию. Здесь вскоре вспыхнул бунт, консул был смещен, а затем и убит. Начальником на его место был выбран руководитель всего этого бунта Фимбрий, человек талантливый и энергичный, но совершенно бессовестный и демагог в худшем смысле слова. Фимбрий одержал несколько серьезных побед над войсками Митридата, так что самому царю пришлось спасаться поспешным бегством.

Митридат попросил мира. Он попробовал было извлечь для себя выгоду из того обстоятельства, что против него стояли два друг друга не признававших римских полководца, но потерпел неудачу. Сулла, с которым Митридат решил договориться, потребовал, по старому римскому обычаю, только того же, чего требовал Рим до войны, то есть освобождения Каппадокии и Пафлагонии, и еще, в очень умеренном размере, вознаграждения за военные издержки — и, едва Митридат намекнул, что от Фимбрия он получит более выгодные условия, Сулла немедленно с такою энергиею возобновил военные действия, что царь согласился (84 г.). Сулле, конечно, было досадно, что приходилось так слабо наказать человека, столь виноватого пред Римом, но он находил, что окончательная победа над Митридатом потребовала бы слишком много времени, а положение дел в Италии требовало непременно его возвращения.

Покончив с Митридатом, Сулла быстро переправился в Азию и двинулся на Фимбрия. Около Пергама он встретил его армию и расположился лагерем против нее. Немедленно в армии Фимбрия обнаружилось брожение, солдаты не повиновались, когда Фимбрий отдал приказание готовиться к бою. Сулла не согласился на свидание, попытка убить его не удалась. Тогда Фимбрий закололся, большая часть его войска перешла к Сулле, но довольно многие ушли к Митридату или обратились в морских разбойников.

Затем Сулла устроил дела в Малой Азии. Перемены, объявленные Митридатом в последнее время, были, разумеется, отменены. Виновники избиения италийцев — массами казнены, с населения собраны огромные контрибуции. Это были суровые меры, но если вспомнить, чем были они вызваны, то нельзя очень порицать за них Суллу. Города, остававшиеся верными Риму, были щедро награждены.

Оставив в Азии, под начальством Мурены и Лукулла, те два легиона, которые были с Фимбрием и на верность которых нельзя было, пожалуй, вполне рассчитывать в Италии, Сулла весною 83 г. отплыл из Эфеса в Пирей, откуда перешел сухим путем в Патрас, здесь сел на приготовленные корабли и направился в Брундизий. Сулла делал вид, что он и не знает о том, что совершалось за его отсутствие в Италии.

Глава VII

ВЛАДЫЧЕСТВО ДЕМОКРАТИИ. ЦИННА

Неурядицы в Риме после отъезда Суллы.— Изгнание сенатом консула Цинны.— Цннна и Марий с толпами своих сторонников идут на Рим.— Бессилие сената.— Рим во власти Цинны и Мария.— Жестокая расправа с оптиматами.— Управление Цинны.— Возвращение Суллы.— Междоусобная борьба.— Торжество Суллы

 

Мы выше рассказали, в каком трудном положении был Рим, когда Сулла отправлялся на Восток. Сулла не имел времени достаточно глубоко провести в жизнь те меры, какие успел он принять. Для того чтобы сохранить порядок и достичь благотворных результатов на основаниях, указанных Суллою, нужны были и добрая воля, и уменье лиц, стоявших у власти, и прежде всего время. Между тем побежденная партия вовсе не примирилась со своим положением, она непременно хотела вернуть проскриптов и восстановить отмененные Суллою Сульпициевы постановления. Чтобы провести это, и был избран в консулы Цинна, человек ранее совершенно неизвестный, правда проявивший храбрость в союзнической войне, но не обладавший ни умом, ни достойным уважения характером, человек, руководствовавшийся только эгоистическими соображениями, упрямый и тупой.

Едва Сулла удалился, как Цинна и внес предложение о возвращении изгнанников и о восстановлении Сульпициевых законов. Чтобы провести в народном собрании эти предложения, сторонники его собрались в Риме в огромном количестве. Но не дремала и противная партия: консул Октавий держал наготове военную силу, и, едва приверженцы Цинны обнаружили намерение поддержать свои желания силою, он пустил в дело войска и произвел жестокое избиение: не менее 10 000 трупов покрыли улицы Рима. Цинна и его сторонники бежали, сенат же постановил неслыханное решение — лишил Цинну консульства и объявил его и его ближайших помощников вне закона.

Если бы сенат проявил какую-нибудь энергию в преследовании беглецов, они спаслись бы в Африку и тем дело, вероятно, и кончилось бы. Но сенат этого не сделал, и Цинна и его сторонники получили возможность разъезжать по городам Италии и раздувать пламя только что потушенной гражданской войны. Они явились даже к армии, осаждавшей еще Нолу, и частью увещеваниями, частью золотом привлекли к себе из числа легионеров немало перебежчиков. С ними соединились многие изгнанники, прибывшие из Африки. Явился в Италию и Марий и, объявляя свободу рабам, которые к нему присоединятся, набрал до 6000 человек и с ними явился к Цинне. Цинна был настолько недальновиден, что объявил Мария главнокомандующим, хотя этот свирепый старик не пользовался уже ничьим уважением, был заведомо не способен к политической роли, а его озлобление и жажда мести внушали серьезные опасения более благоразумным из сторонников Цинны.

Цинна, Марий и толпы их приверженцев двинулись к Риму, заняли несколько ближайших городов и затрудняли снабжение столицы съестными припасами. Сенат призвал армию, находившуюся под командою Страбона. Но Страбон ограничился только тем, что воспрепятствовал бунтовщикам овладеть Римом, а каких-либо мер к уничтожению их вовсе не принимал, хотя имел к этому полную возможность: он торговался с сенатом, хотел продать свою помощь ценою каких-то обязательств, на которые сенат не соглашался. Сенат вызвал тогда армию Метелла из-под Нолы. Это развязало руки самнитам и дало им возможность в огромном количестве подкрепить Мария и Цинну.

В войсках сената обнаруживалось колебание. Консул Октавий, человек прямой и честный, но недалекий, не внушал солдатам почтения к себе, и когда Страбон умер от моровой язвы, развившейся в столице, его войско не пожелало поступить под команду Октавия, а требовало, чтобы начальство над ними передано было Метеллу, Метелл же не соглашался подчиняться требованиям легионеров — тогда из сенатских армий толпами начался переход в лагерь Мария и Цинны. Силы сената в скором времени совершенно растаяли, и ему пришлось отдаться на волю тому человеку, которого он еще недавно лишил консульства, сенат просил только, чтобы Цинна удержался от кровопролития. Цинна обещал, но не пожелал поклясться, Марий же, присутствовавший при переговорах, хранил зловещее молчание.

Марий и Цинна вступили в город с войском, затем ворота были заперты — и началась неслыханно зверская расправа. Пять суток продолжались убийства, убивали без обвинения, без суда, убивали всякого, кого считали принадлежащим к партии оптиматов. Рабам была дана воля расправиться со своими господами. Были убиты три консула, три консуляра, множество магистратов. Убивали по прямому приказу Мария, убивали по его суровому взгляду и несли головы убитых свирепому старику, словно обезумевшему от злобы и крови. Сам Цинна был в ужасе, но не смел остановить этого ужасного человека и даже должен был объявить его своим товарищем по консульству. Марий, потрясенный нравственно и физически расстроенный оргиями, в которых он искал забвения, заболел горячкой и через 7 дней умер (в январе 86 г.). Некогда первый человек в Риме, гордость и надежда демократии, он умер всеми ненавидимый и проклинаемый.

Его ближайших помощников — до 4000 человек, преимущественно беглых рабов,— Серторий, наиболее твердый и благоразумный из всей партии, вскоре собрал под предлогом раздачи наград и перерезал всех до последнего. Оргия убийств была прекращена.

Целых три года после этого (86—84) Цинна управлял полновластно, провозглашая себя без выборов консулом и произвольно назначая себе товарища. За все это время не было проведено решительно ни одной меры сколько-нибудь серьезного значения. Отменены были нововведения Суллы, восстановлены предложения Сульпиция — и только. Затем исполнялись лишь текущие дела. Не подумал Цинна даже о том, как установить отношения с Суллою, хотя вопрос об этом не мог не возникнуть самым естественным образом и хотя вообще настроение Италии было благоприятно Цинне: огромная масса населения была, во всяком случае, против олигархии, и человек, сколько-нибудь достойный того положения, какое выпало на долю Цинны, мог бы многое сделать для упрочения своей власти. Когда от Суллы получено было письмо, извещавшее, что он заключил мир и возвращается, и довольно осторожно намекавшее, что он примет лишь самые необходимые меры строгости, сенат решил сделать попытку соглашения: Сулле предложено было явиться под охранною грамотою в Италию. Сулла ответил, что он не просит охраны, а сам надеется принести ее нуждающимся. Тогда Цинна отправился к армии в Анкону и отдал приказ садиться на суда, чтобы плыть в Грецию навстречу Сулле. Но войско взбунтовалось, Цинна был убит, преемники его не двинули войска в Грецию, но продолжали вооружаться.

Они имели до 100 000 человек, против которых Сулла мог выставить не более 40 000. Правда, его войска были безгранично преданы своему вождю, семь лет дрались и в военном отношении не могли быть и сравниваемы с тем буйным сбродом, который был собран под знаменами демагогов. Но Сулла все-таки отлично понимал, что его положение, его задача чрезвычайно трудны. Он думал не о том, как разбить войско своих противников,— это было ему слишком легко, он обдумывал меры, которыми можно было бы успокоить страну, он старался внушить массе новых граждан уверенность, что не будет предпринято ничего для ограничения их прав иначе как по крайней необходимости и с величайшею осторожностью, он всего менее грозил, он не говорил о мести, он даже особою клятвою обязал солдат соблюдать полнейшую дисциплину по отношению ко всем мирным жителям, и самые опасливые люди могли сомневаться разве что в способности Суллы заставить свою партию подчиниться его обещаниям, а уж никак не в его доброй воле. Сулла действовал теперь замечательно последовательно, в духе патриотической и благоразумной умеренности.

Весною 83 г. Сулла высадился в Брундузиуме. Правившая партия была ни к чему не приготовлена, сенат объявил отечество в опасности и вручил консулам диктаторскую власть. Сулла медленно подвигался вперед, армия его вела себя образцово, и города один за другим отворяли ему ворота. Уцелевшие оптиматы стекались в лагерь проконсула, но большинству из них Сулла был не рад и говорил, что эти баричи готовы снизойти до того, чтобы позволить спасти себя, но сами ничего для этого не умеют, да и не хотят сделать. Значительную помощь оказал Сулле молодой Гней Помпеи, сын недавно умершего Страбона, который, владея огромными поместьями на юге Италии и пользуясь там большим влиянием, привел значительный отряд своих клиентов.

Наконец Сулла двинулся к северу. Разбив совершенно при горе Тифате армию одного консула, он вскоре сошелся и с другою армиею — и во время переговоров, которые начал Сулла с консулом Сципионом, предводившим этою армиею, сенатское войско почти поголовно перешло в ряды суллинского. Однако сенат все еще думал бороться и к кампании следующего года начал готовиться с величайшею энергиею. Золотая и серебряная утварь храмов была обращена в деньги, собраны новые легионы, консулами выбраны отважные и способные люди — Карбон и Гай Марий-сын, юноша едва 20 лет, по храбрости и энергии достойный сын своего отца. Особенно ожесточенно бились против суллинцев восставшие самниты, они слишком ненавидели Рим, чтобы не пользоваться случаем и не нанести исконному врагу хоть несколько ударов, да к тому же они понимали, что восстановленная олигархия не будет так снисходительна к их попыткам отпадения, как была демократия.

В начале новой кампании (82 г.) Марий встретился с Суллою и был решительно разбит. После этого защищать Рим уже не было никакой возможности, и Марий предписал своему помощнику, претору Дамазиппу, покинуть столицу, но предварительно перебить там всех значительных граждан — и это дикое приказание было исполнено с беспощадностью, в самом заседании сената была произведена резня.

Вскоре после этого Сулла занял Рим. Затем он, оставив на юге только самые необходимые силы, главные свои силы сосредоточил в Этрурии и очень стеснил там своих противников. Партия сената, и особенно самниты, напрягала в то же время все усилия, чтобы разбить корпус, блокировавший Пренесту, и это почти уже удалось им — но Сулла лично прибыл в эту область и восстановил здесь перевес своего оружия.

Борьба решилась в это время в долине По: здесь сулловские помощники Лукулл, Помпей и др. одержали ряд побед над войском сената. Предводители бежали в Африку, а остатки разбитого войска частью рассеялись, частью были истреблены Помпеем. Теперь все силы Суллы стали собираться на юге, и полное поражение противников его было несомненно.

Тогда демократические вожди и вожди самнитов, уже не думая об успехе, а руководясь только чувством злобы и мести, вдруг оставили свои позиции против Суллы и быстро двинулись на Рим, отстоявший от их лагеря всего на день усиленного марша, чтобы хотя разорить, выжечь ненавистный город... 21 октября 82 г. союзники подошли к Риму. В столице войска было очень мало, и в ней распространился ужас... Но скоро показались и еще всадники: это была армия Суллы, который, узнав о движении врагов, тотчас же бросился за ними, поздно к вечеру подошла его армия, изнемогая от усиленного перехода. Лучшие офицеры советовали Сулле дать отдых истомленным солдатам, но Сулла, взвесив, чем грозит Риму предстоящая ночь, немедленно дал знак к битве. Битва была упорная и жестокая, дрались всю ночь, и только утром следующего дня войско Суллы победило. Кровопролитие было ужасное, пощады не давали и не просили, армия сената и самнитов была уничтожена, около 4000 человек, в том числе многие командиры, были взяты в плен, и утром того же дня Сулла приказал их всех перерезать. Звук мечей и стоны умиравших были явственно слышны в храме Беллоны, где Сулла открыл заседание сената. Нечего и говорить об ужасе такой расправы, но не надо забывать и того, что те, кто гибли в этот момент на Марсовом поле, сами точно так же поступали ранее и так же расправились бы и теперь со своими противниками, если бы одолели хотя на несколько часов...

Теперь борьба стала уже безнадежна, Пренеста сдалась. Прежде, желая избегнуть напрасных жертв, Сулла предлагал ее защитникам безопасность, теперь милости не было. Город был разграблен и разрушен, жители и гарнизон тысячами перебиты. Другие восставшие города после такой жестокой расправы стали защищаться с еще большим упорством, но один за другим и они были взяты. Те из граждан, которые не хотели дожидаться казней, во множестве кончали самоубийством, бросаясь на свои мечи. Особенно жестоко отнесся Сулла к самнитам. Он прямо заявил, что Рим не безопасен, пока есть это племя, и избил самнитов во множестве, прошел всю страну огнем и мечом, с того времени этот край так и остается полупустынным. Два года еще оборонялась Волатерра, и ожесточение осаждающих достигло такой степени, что когда гарнизон сдался на капитуляцию, то даже влияние Суллы было бессильно сдержать солдат: они бросились на выходивших и всех перебили (79).

Некоторое время демократические генералы держались в Испании, Сицилии и Африке, но в 81 г. Флакк подчинил Сулле Испанию, а в Сицилии и Африке быстро справился с противной партиею Помпей (82). Этот молодой офицер потребовал себе триумфа, хотя не имел еще на него права по своим летам и по своему рангу,— и Сулла уступил (79), даже приветствовал молодого честолюбца пышными, едва ли не ироническими похвалами. В том же году уладились мирно затруднения, возникшие было в Азии с Митридатом.

После десяти лет революции и междоусобий Италия была замирена и повиновалась одному господину. Теперь тому замечательному человеку, который прошел без всякой неудачи через столько труднейших моментов, предстояло показать, способен ли он на самое трудное и важное дело — сумеет ли он восстановить на прочных устоях расшатанный политический и социальный строй государства.

Глава VIII

ГОСУДАРСТВЕННОЕ УСТРОЙСТВО, ВВЕДЕННОЕ СУЛЛОЙ

Сулла во главе государства с неограниченными полномочиями.— Подавление оппозиции, проскрипции, наказания отдельных общин, награждение ветеранов.— Усиление значения сената, его пополнение.— Трибунат.— Новые должности.— Реформы финансовая и судебная,— Новая организация общинного самоуправления.— Удаление Суллы от дел.— Его характер, значение его деятельности

 

Революция была побеждена. Победа дала в руки Суллы всю полноту власти. Люди посредственные думали, что возможно просто восстановление старого порядка вещей, но Сулла понимал, что необходимы серьезные меры,— с одной стороны, уступки настолько обширные, насколько это было совместимо с сохранением по существу олигархического правления, с другой — суровые, энергические репрессивные меры, чтобы ввести в русло и затем сдерживать расходившиеся страсти и разнузданную волю. Меры такого рода вообще не могут быть проводимы коллегиальными правительствами, по существу своему медленными и малоподвижными, менее всего годился для этого римский аристократический сенат: он и всегда не богат был дарованиями, а событиями последних лет унесены были и все сколько-нибудь заметные силы его, так что Сулле пришлось выбирать своих ближайших помощников не из представителей аристократии, а среди перебежчиков из лагеря демократической партии.

Намереваясь восстановить господство законности, Сулла желал узаконить и свою власть и обратился к сенату с посланием, в котором говорил, что дело устроения государства он находит нужным вручить одному человеку, облеченному неограниченными полномочиями, и что в себе он чувствует силы исполнить это дело. Сенат немедленно постановил, что проконсулу Сулле дается санкция на все, совершенное им ранее для блага государства, и предоставляется на время, которое он определит сам по собственному усмотрению, неограниченное право решать вопросы жизни и имущества граждан, управлять Италией и провинциями, вводить новые и уничтожать прежние учреждения и должности, назначать и сменять магистратов и т. д.,— Сулле, одним словом, предоставлена была на неопределенное время власть более широкая и полная, чем диктаторская.

Новый повелитель Рима по природе не был ни жесток, ни злопамятен, неоднократно проявлял он полную готовность забывать вражду и козни и нежелание мстить даже тем, кто злоумышлял на его жизнь, подвергал опасности жизнь его близких, убивал его друзей. Но теперь он счел своим долгом с корнем вырвать мятежный дух, а людей, которые как бы совершенно позабыли, что такое законы и власть, заставить снова законы уважать и власти повиноваться — и это решение проведено было с беспощадностью.

Приблизительно в течение полугода составлялся и пополнялся список проскриптов, т. е. людей, которые были объявлены вне закона: имущество этих людей конфисковывалось, убиение их не наказывалось, а награждалось. Когда этот список был закончен, в нем значилось до 4700 имен, в числе их были все сколько-нибудь значительные должностные лица, служившие при Цинне, и особенно со времени высадки Суллы в Италии, затем более или менее известные сторонники демократии. Ужас воцарился в Италии, когда по ней разошлись для экзекуций особые отряды Сулловых солдат. Явилось немало и добровольцев, желавших принять участие в этой расправе. Во всех партиях, в том числе и демократической, нашлись люди, которые сделали убиение проскриптов своим ремеслом и средством для наживы, иные сводили тут и личные счеты, известны случаи, что искренние сторонники аристократии были убиты людьми, которые имели основание опасаться, что убиваемые могут раскрыть такие их поступки, которые грозили проскрипцией им самим, а такие случаи не преследовались. Убито было до 1600 всадников и до 50 сенаторов. Имущество проскриптов конфисковалось и распродавалось по ценам страшно низким, приблизительно раз в 100, в 200 ниже действительной стоимости. О размерах конфискаций можно судить по тому, что все-таки выручено было до 350 млн. сестерциев. Много земель было роздано даром, огромные приобретения сделали родственники Суллы, больше же всех известный впоследствии Марк Красс.

Различным наказаниям были подвергнуты и целые общины. В соответствии с упорством и продолжительностью их сопротивления на них налагались денежные штрафы, разрушались стены городов, отбиралась земля, частью и даже целиком. Некоторые общины лишены были прежних прав и получили самое ограниченное италийское право. Сулла хотел, чтобы их граждане растворились в массе пролетариата и чтобы в будущем латинские общины уже не могли давать поддержки революционным попыткам, особенно пострадали некоторые округа Этрурии и весь Самниум. Но вместе с тем Сулла признал за всеми остальными союзниками права римского гражданства. Это было единственное из мероприятий революционного правительства, которое он не отменил. Права вольноотпущенников были опять ограничены по-прежнему.

Конфискованные и оставшиеся не распроданными земельные участки Сулла роздал своим старым легионерам, до 120 000 человек получили тут свою долю. Этим диктатор, с одной стороны, исполнил свое обещание — щедро наградить своих верных сподвижников, с другой — содействовал увеличению в Италии числа мелких собственников, чему он всегда сочувствовал. Новые владельцы во многих общинах не были введены в число прежних членов их, а поселены рядом, организованы отдельно и являлись как бы гарнизонами, которые по всей Италии обеспечивали сохранение порядка, установленного Суллой и давшего им привилегированное положение. С такою же целью из числа рабов, принадлежавших проскриптам, было отобрано 10 000 наиболее смышленых и молодых, и всем им дарована свобода. Они все назвались Корнелиями, приняв по обычаю имя освобождавшего их господина.

Со времени Гракхов правительство как бы признавало право бунта и откупалось разными уступками. Теперь система уступок была брошена. Почти все нововведения Гракхов были отменены: раздача хлеба прекращена, откупы в Азии уничтожены и введен сбор налогов, всаднические суды уничтожены и восстановлены сенаторские. Класс всадников потерял свое политическое значение.

Сенат Сулла постарался поставить так высоко, как стоял он прежде. Он немедленно пополнил сильно поредевшие ряды сенаторов. Затем он уничтожил цензуру с ее правом исключать сенаторов и отменил назначение в сенат, отныне членами сената становились обязательно только все те, кто был или консулом, или претором, или квестором. Эдильство не открывало дверей в сенат, число же квестур было повышено до 20. Таким образом, в сенат вступали исключительно люди, ранее получившие по прямому народному избранию одну из перечисленных должностей, и вместе с тем окончательно был утвержден принцип, лежащий в основе всякой олигархии,— пожизненность и несменяемость членов властвующего сословия. Законодательная инициатива была вручена исключительно сенату, и это было определено так ясно и бесспорно, что поголовные собрания граждан, сохраненные диктатором, фактически лишились возможности вторгаться в дела управления. Сулла отлично понимал незначительность этих собраний, потому-то он вовсе и не проявлял старой, совершенно неосновательной ревности к дарованию прав гражданства, а, напротив, раздавал их очень широко. Выбор всех должностных лиц по-прежнему сохранен был за гражданством, но точно определены условия избираемости: возраст, необходимый для занятия той или другой должности, обязательность пройти все низшие должности, начиная с квестуры, для того чтобы занимать высшую, обязательный двухгодичный промежуток между исполнением двух различных должностей и десятилетний — между двукратным избранием на одну и ту же должность. Трибунат был сохранен с правами трибунов на интерцессию * (Интерцессия — вмешательство, сопротивление (лат.). Своим вмешательством трибун мог отменить или приостановить решение суда)и привлечение к суду всех должностных лиц, но с ограничением, что для этого, как и для внесения новых предложений в народное собрание, трибун должен был испросить разрешение сената и за неосновательную интерцессию подлежал огромному денежному штрафу. Кроме того, чтобы отвлечь от должности трибунов честолюбивых людей, было восстановлено старое правило, по которому человек, занимавший эту должность, не мог уже быть ни консулом, ни претором, ни даже квестором, следовательно, не мог войти и в сенат.

Важные перемены произвел Сулла и в положении высших административных лиц. С его времени цензоры уже не избирались и одна часть их функций — замещение убылых мест в сенате и составление призывных списков — отпала сама собой с установлением нового порядка пополнения сената и с введением системы вербовки, другая же — заведование финансами — передана была консулам. Новые постановления были сделаны и относительно консульства и претуры. Ранее все отрасли высшего управления распределялись между двумя консулами и шестью преторами, но достаточно определенных правил на этот счет не существовало, и наиболее выгодные или приятные места распределялись по интригам, по личным соображениям и с разными злоупотреблениями. Не было точных узаконений и относительно того, как поступать, когда долго не назначался или не являлся преемник какому-либо должностному лицу, действовавшему вдали от Рима. Сулла, в виду усложнившихся задач администрации, увеличил число преторов и постановил, что консулы и преторы остаются в должности не по году, а по два, причем первый год — непременно в Риме, и исполняют только гражданские обязанности, а второй — непременно в провинции, где на них лежали и военные обязанности. При этом было строго узаконено, что в область, находящуюся под управлением гражданской власти, не может быть вводима вооруженная сила, а так как продление консулу или претору его власти на второй год формально зависело от сената, то сенат имел возможность не поручать военной силы человеку, не внушавшему к себе полного доверия.

В отношении финансов Сулла не произвел реформ особенно значительных, но уничтожение даровой раздачи хлеба и возвращение в казну множества земель заметно облегчили государственное казначейство. Зато в судопроизводство Сулла ввел высокозамечательные реформы, которые доказывают, что он обладал истинно государственным умом, большою практичностью и чувством меры. Устройство, приданное Суллою римским судам, послужило источником замечательного и в высшей степени полезного юридического развития. Оставляя в стороне подробности, скажем только, что Сулла строго и правильно разграничил судопроизводство по делам уголовным и по делам гражданским и установил целый ряд специальных судных комиссий по определенного рода делам, от чего дело правосудия весьма существенно выиграло по сравнению с порядками, сложившимися постепенно в течение веков, не согласованными одни с другими и часто крайне запутанными. Сулла ускорил отправление правосудия, значительно усилив численный состав судей, а устранением от судопроизводства всадников суды были возвращены к их истинной задаче — отправлению правосудия,— политическая борьба партий изгнана из них.

Особенно замечательна произведенная Суллою реформа местного управления. В древности не умели устроить того порядка, какой применяется теперь во всех образованных государствах: тогда не умели в состав государства вводить как органическую его часть отдельные общины, не имевшие государственных прав, но свои местные дела ведавшие самостоятельно. И в Греции каждый город был непременно вместе с тем и государством, и в Риме если включали в союз какую-либо общину, оставляя ей ее собственные общинные власти и узаконения, то признавали ее формально самодержавным членом союза. Если же жителей общины включали в тот или другой разряд римских граждан, то самостоятельных муниципальных властей община уже не сохраняла и все дела в таких общинах ведались уже соответственными властями, жившими и избираемыми в Риме. Такой порядок применялся и в провинциях, только там место Рима заступал наместник. Когда в состав римского гражданства включена была большая часть Италии, стало почти невозможным управлять из Рима всею Италиею так же, как управлялся город Рим и ближайшие поселения, пришлось внутри самоуправляющейся римской общины организовать более мелкие. Устройство этих общин, разграничение между ними и Римом прав и обязанностей постепенно вырабатывались в течение всего седьмого века, но окончательную, строго обдуманную и способную к дальнейшему развитию организацию придал им именно Сулла. Он мудро выделил те вопросы, которые без ущерба для государства могли быть предоставлены в ведение местных общин, ввел муниципальное управление в общий механизм государства и определил те основы, из которых развилось впоследствии все городское устройство западноевропейских государств. Суллинское устройство областного самоуправления — это один из замечательнейших и самых богатых последствиями фактов римской истории, тут Рим с особенною ясностью является в своем существенном значении соединительного звена между древним и новым миром в области идей государственного устройства.

Таково было в общих чертах государственное устройство, приданное Риму диктатором. Современники подчинились беспрекословно железной воле этого человека. Только некоторые видные офицеры, сподвижники Суллы, были недовольны тем, что Сулла выдвигает на первое место не свою победоносную армию, не военную силу, а сенат и ему подчиняет армию, двое из них попробовали идти против диктатора и нарушить им изданные законы. К одному из них — Помпею — Сулла отнесся с оскорбительною уступчивостью, а другого, которого считал человеком более серьезным, просто приказал заколоть публично. Тогда и эта оппозиция притихла.

Неограниченную власть Сулла применял только для мер, имевших временное значение или таких, которые казались слишком жестокими, так что участие в них компрометировало бы сенат. Диктатор постоянно имел в виду как можно скорее сложить свои исключительные полномочия. Уже на 81 г. Сулла приказал выбрать консулов, на 80 г. он принял консульство на себя, в сотовариществе с Квинтом Метеллом, и управлял как высший по закону сановник. Все распоряжения, которые должны были иметь значение закона, Сулла, раз издавши их, сам строго исполнял, и на 79 г. отказался, согласно закону, вторично выступить кандидатом в консулы, а предписал избрать новых консулов и, когда они были выбраны, вышел на площадь, заявил, что слагает с себя свои полномочия, отпустил свою вооруженную стражу и просил всякого, кто имеет его в чем-либо обвинить, безбоязненно выступить с обвинениями. Многие глубоко ненавидели Суллу, но все молчали в этот действительно величественный момент, когда человек, обладавший безграничною властью и применявший ее во всей полноте, сам добровольно обратился в рядового гражданина, простого сенатора по закону,— и среди почтительно расступавшейся толпы Сулла удалился в свой дом, сопровождаемый только своими личными друзьями.

Единственное явление в истории представляет этот человек. Аристократ по рождению, человек богатый, утонченно образованный, любивший блеск и удовольствия столичной жизни, склонный к шутливости и веселью, он вовсе не казался призванным к той великой роли, какую исполнил. По складу ума и воспитанию человек уравновешенный и несколько скептик, ничуть не обуреваемый честолюбием, он выступил на поприще государственной деятельности, по-видимому вовсе не чувствуя к ней особого призвания, а просто потому, что все люди его круга так поступали,— и прошел это поприще с удивительным счастьем. С полным правом и искренно Сулла заявлял, что почитает себя под особым покровительством богов и принял официально титул «Счастливого». Своенравная богиня счастья словно решила относительно этого своего любимца быть постоянною. Самые решительные предприятия удавались Сулле неизменно, дважды именно на долю его выпали те успехи — захват Югурты и победа над Митридатом,— о которых мечтал и которых страстно желал Марий. Союзническая война Марию принесла одни обиды и разочарования, а Суллу вознесла на первое место. После беспримерного похода в Азии Сулла счастливо побеждал в Италии и наконец стал полновластным владыкою города, повелевавшего полумиром. В этом положении Сулла обуздал партию крайней реакции, сломил демократию, сорок лет потрясавшую государство, разрушил могущество капиталистов, подавил оппозицию собственных сподвижников и успокоил Рим — и все это без единого поражения, без единой неудачи, без необходимости хоть раз исправить сделанный шаг.

С чудесным, почти божественным совершенством Сулла исполнил свою роль, и его деятельность, в тех пределах, какие он сам ей ставил, была не только грандиозна, но и полезна. Не только поддержал он падавшую аристократию с таким уменьем, с каким не послужил своей партии какой-либо другой вождь, он совершил дело безотносительно великое: он не просто завершил революцию, а заставил и свою партию признать равноправие всех италийцев пред лицом закона и таким образом явился истинным творцом полного государственного объединения Италии. За 40 лет непрерывных потрясений Италия ко времени Суллы пришла в состояние такой анархии, что, весьма вероятно, Римское государство погибло бы, если бы Сулла не спас его в Азии и в Италии. Сулла сделал все, что консервативного образа мыслей человек может сделать для спасения аристократической правительственной системы, и если дело Суллы не было прочным, то не по его вине, а потому, что в данных обстоятельствах оно и не могло быть прочным, так как не во власти какого-либо человека вдохнуть новые силы и новую бодрость в ту олигархию, которая правила Римом ранее и которой Сулла теперь передавал реформированное государство. Бесспорно достойно изумления и то, как Сулла задумал свою грандиозную попытку, и то, как он ее выполнил среди бесчисленных препятствий.

Однако не избег и Сулла крупных ошибок, которые до известной степени объясняют ту ненависть, какую веками питали многие к его имени. Он слишком откровенно, можно сказать, цинично, относился ко многим явлениям. То публичное осмеяние человечности, какое чувствуется в опубликовании списка проскриптов, в приказании публично заколоть ослушного генерала, тот индифферентизм к преступлениям своих пособников, какой проявлял Сулла,— все это не только оскорбляло нравственное чувство, но было и государственною ошибкою, так как подготовило и жестокость, и бессовестность всех следующих революционных кризисов.

Глава IX

ФИНАНСЫ ГОСУДАРСТВА И ЧАСТНОЕ ХОЗЯЙСТВО. НАЦИОНАЛЬНОСТЬ. РЕЛИГИЯ. ВОСПИТАНИЕ. ЛИТЕРАТУРА И ИСКУССТВО

Экономическое положение государства, повинности провинций.— Сельское и денежное хозяйство.— Развитие роскоши.— Нравы.— Смешение народностей.— Эллинизм.— Философия в Риме.— Государственная религия.— Воспитание юношества.— Трагедия, комедия.— Сатира.— Состояние наук

От битвы при Пидне, когда римляне утвердили свое мировое владычество, до времени Суллы прошло почти 90 лет. За это время Рим сделал немало территориальных приобретений, но могущество государства несомненно падало. На полях Акв Секстийских и Верцелл разыгрался первый акт той борьбы, которая не прекращалась уже до разрушения Римского государства и, может быть, не закончилась еще и теперь, борьбы прежних европейцев с новыми пришельцами — племенами германскими, славянскими, а затем и среднеазиатскими.

В Италии городская община Рима поглотила союз италиков и явно стремилась поставить и другие народности в положение не союзников, более или менее полноправных, а прямо в положение подданных. Весь государственный строй был до корня разрушен действиями как той партии, которая требовала изменений, так и той, которая требовала сохранения старого. Все отрасли государственного управления пришли в хаотический беспорядок. Гражданство в массе потеряло всякое влияние на дела управления, теперь фактически управлял или один случайно влиятельный человек, или замкнутый круг олигархии — то родовой, то денежной,— и вопросы государственные в случае несогласия решались силою, сначала дубинами, а потом мечом. Самоуправлявшейся общины не было, и государству оставалось подчиниться деспотической власти, и вопрос был лишь в том, станет ли этим деспотом одно лицо или партия.

Умирало старое государство от давних и глубоких социальных язв, главным образом от развития невольничьего пролетариата и разорения им сельского населения. Менее столетия тому назад казалось, что Рим наверху благоденствия, и вот солнце свободы садилось неудержимо и сумерки окутывали мир, над которым еще так недавно сияло солнце счастья, свободы и могущества. Теперь все общество в мучительном сознании беспомощности и бессилия пред надвинувшимися тяжкими вопросами томилось и ожидало: найдется ли такой гениальный человек, который воссоздаст государство из того хаотического беспорядка, в какой оно пришло?

Остановимся несколько, чтобы взглянуть, в какое положение приведено было государство теми социальными и политическими потрясениями, которые были только что изложены, и прежде всего познакомимся с экономическим и финансовым положением республики.

В Италии граждане не платили уже никаких налогов, и единственные доходы, которые государство получало здесь, оно извлекало из отдачи в аренду оставшихся у него земельных участков, из сборов таможенных и некоторых немногочисленных налогов на роскошь. В провинциях государство считало себя собственником всех земель, принадлежавших прежним властителям, и участки этой земли оно раздавало в пользование частным лицам за арендную плату. Наряду с этим в провинциях собирались различные государственные налоги, и прямые и косвенные, в виде разных сборов, связанных с торговлею. Отдельные государства и даже общины обложены были весьма различно, но вообще в римскую государственную казну провинциалы платили в общем менее, чем прежним своим властителям. На них упадали зато расходы на местную администрацию, на общественные здания, пути сообщения, расходы не незначительные. Как общее правило, римляне принимали на счет государственного казначейства содержание войск и военное управление. По закону военачальники могли требовать с населения на нужды армии и различных сборов натурою, с тем что за все поставленное будет уплачено; но сроки и размеры уплат определялись самими администраторами, и есть несомненные свидетельства, что требования были нередко чрезмерны и что расплачивались весьма несправедливо.

Вообще произволу всех римских властей в провинциях был открыт чересчур большой простор. В свою личную пользу они собирали с провинциалов огромные суммы, и всаднические суды открыто покровительствовали всяким злоупотреблениям, и если кто из римских чиновников подвергался преследованиям по суду, то обыкновенно именно наиболее умеренные и честные, которые поэтому самому не могли достаточно располагать в свою пользу судей. Вообще, в течение этого периода сохранялось еще в принципе старое и почтенное правило, что владычество Рима не есть обогащение его на счет провинций, но начались уже и отступления от этого правила, и вся операция по раздаче в Риме хлеба была целиком основана на значительных доходах, какие римляне извлекали от введения откупной системы собирания всех налогов в Азии.

В первую, мирную, половину того периода, о котором мы теперь говорим, государственная казна имела большие свободные суммы. На эти средства Италия была покрыта целою сетью отличных шоссированных дорог, осушены были на полуострове обширные болота, доставившие прекрасные земли для поселений и обработки. Но нельзя не сказать, что в значительной мере это делалось за счет сокращения военных расходов, так как армия и особенно флот были совершенно заброшены, а следствием этого был потом целый ряд военных неудач. В течение революционного периода равновесие бюджета было совершенно разрушено, и только Сулла снова его восстановил, главным образом благодаря тому, что уничтожил основную причину финансовых затруднений — хлебные раздачи.

Сельское хозяйство оставалось в том же печальном положении, как в конце предшествующего периода. По-прежнему капитализм разрушал хозяйство мелких собственников. Не развивались нисколько и ремесла, и промыслы. Торговля же и денежные обороты римских капиталистов были по-прежнему значительны и даже еще усилились. Рядом с политическою олигархиею, которая правила через сенат, создалась могущественная олигархия капиталистов, в руках отдельных лиц скопились колоссальные богатства, которые давали возможность их обладателям оказывать заметное влияние и на политические дела. Коринф был разрушен именно по настояниям этой финансовой олигархии, которая и захватила в свои руки огромные торговые обороты Коринфа. По требованию той же группы капиталистов основана была Нарбонна, город, важный в торговом отношении, хотя по политическим соображениям сенат не сочувствовал основанию этой колонии.

Чрезмерное развитие торговых и денежных Операций было причиною того, что множество италийцев лучшие свои годы проводили в отдаленных провинциях, где иногда италийцы и погибали массами, как было, например, при начале Митридатовой войны. К концу рассматриваемого периода число свободного населения в Италии никак не превышало 7 000 000, а количество рабов достигало 13 000 000 — отсюда понятно то значение, которое приобретали восстания рабов.

При чрезмерном напряжении денежного хозяйства неизбежные в нем кризисы разражались со страшною силою и влекли за собой серьезные экономические затруднения, и только отлично организованная монетная система Рима до известной степени ослабляла их силу: римское правительство очень твердо держалось правила чеканить всегда монету узаконенной пробы и полноценную. Только раз сделано было отступление от этого правила, когда Друз, изыскивая средства продолжать даровую раздачу хлеба, провел в 91 г. закон, в силу которого на каждые 7 серебряных денаров выпускался один медный, лишь покрытый тонким слоем серебра, этим денарам присваивалось равное хождение с серебряными, и они принимались во все казенные платежи. Операция эта была не чем иным, как выпуском денежных знаков, но выпуском весьма умеренным и осторожным; тем не менее через 10 лет она была прекращена из опасения вызвать какое-либо недоверие к монете. На всем Западе имели исключительное распространение римские денары, в греческих же областях повсеместно удержались и греческие тетрадрахмы.

Спутниками высокого развития денежного хозяйства явились и здесь, как это всегда бывает, чрезмерная роскошь, склонность к мотовству, к грубым чувственным удовольствиям. Роскошь страшно развилась в Риме, но это была не изящная роскошь, которая является как цвет культуры, а роскошь грубая, доступная пониманию людей и совершенно лишенных чувства изящного, та роскошь, которая ценит не художественность, а редкость и дорогую цену того или другого предмета. Огромные деньги тратились, например, на общественные игры для того, чтобы выпустить на арену сразу 100 львов. Возводились огромнейшие раззолоченные дворцы, стоившие, по крайней мере, в сто раз дороже, чем стоил обыкновенный удобный дом. Распространился обычай носить дорогие одежды, на стол и на убранство пиров делались затраты прямо чудовищные: еще Сципион Эмилиан имел столового серебра всего приблизительно 32 фунта, через 30 лет, по крайней мере, в 150 домах были приборы приблизительно по 100 фунтов, а Друз имел столовый сервиз. В столице новое направление в нравах и в умах господствовало всесильно, не слышалось против него даже и такого, в сущности, безрезультатного протеста, как недавние еще речи Катона; если старые нравы держались где-нибудь, то только в глухих уголках Италии.

Глубоко важным результатом политических событий рассмотренного периода были значительные изменения в самих национальностях, которые действовали в пределах Римского государства.

Великая борьба, наполнившая III и II вв. римской истории, поглотила второстепенные народности. Наиболее значительная из них, финикийская, после разрушения Карфагена медленно исходила кровью. Получали безусловное преобладание римская и греческая национальности. Рассеявшиеся благодаря торговым и денежным делам по областям и провинциям римляне уже в то время заложили первые основы той романизации всего Запада, которая составляет крупнейший факт в истории Европы.

Но совершался процесс не только романизации, а одновременно и эллинизации Запада, потому что римляне и в эту эпоху относились к грекам так же, как в предшествующую, и во всех отраслях умственной и общественной жизни за греческими образцами по-прежнему признавалось не только равное, но и высшее значение. Сношения Италии с Грецией были чрезвычайно оживленны. В Италию шел непрерывный приток греческих философов, риторов, поэтов, учителей. Они занимали в Риме уже довольно видное положение и становились почти необходимыми членами всякого интеллигентного кружка. Эллинское образование стало неизбежною и важнейшею частью высшего образования в Италии. Эллинская цивилизация коснулась не одних высших слоев общества, она стала в полном смысле слова общераспространенною, потому что масса рабов восточного происхождения распространяла эллинизм и в низших кругах. Как в провинциях жило множество римлян, так Италия кишела греками, сирийцами, египтянами, финикиянами, евреями. Понятно, что этими путями особенное распространение получали не высшие результаты эллинского развития, а именно худшие его стороны: не формировался в новые, высшие формы римский характер усвоением лучших плодов греческой культуры и греческого ума — усваивалась лишь внешность греческой цивилизации, утрачивалась прежняя любовь, прежняя приверженность к своему, пожалуй слишком исключительная, но взамен не получалось что-либо равноценно новое.

В общей совместной жизни сглаживались яркие особенности разных племен и народностей и усиливалась одна общая черта — изношенность, измельчание характеров. Особенно ослабел латинский характер в самом Риме. Именно здесь всего более развивался — одинаково и в высших, и в низших слоях общества — пустейший и презренный космополитизм. Тесное сближение, можно сказать, взаимное проникновение, двух даровитейших племен древности дало в последующие века огромные результаты: вся европейская цивилизация опирается на этот процесс, но в первое время смешение национальностей несло лишь горькие плоды во всех областях умственной жизни — ив религии, и в философии, и в литературе.

Римская религия была так тесно, органически связана с государственным строем, что политическая революция разрушила и ее,— и на развалинах старинных верований в высших кругах общества распространились или безверие, или философские системы, в кругах же низших — всевозможные виды суеверий.

К тому времени, когда в Риме стала исчезать старинная религиозность, эллины давно уже пережили эпоху простой веры. Веры у них уже и не было, а была лишь философия; теперь ее заимствовали у них и римляне.

Но и философская мысль Эллады изжила себя. Философия этой поры не освобождала мысль, не окрыляла ее, а заковывала в узкие рамки схоластического философствования: римляне усвоили греческую философию не в гениальных творениях Платона и Аристотеля, а от их слабейших учеников и толкователей. В Риме получили распространение школы эпикурейская, стоическая и новых академиков, последняя школа была по преимуществу критическою и диалектическою, самостоятельной системой воззрений она не проводила; учение эпикурейцев и стоиков было определеннее. Последователи Эпикура признавали, что основное начало мира косно, разнообразие вещей они объясняли механическими сочетаниями, существование богов и бессмертие души они отрицали и идеалом для человеческой жизни почитали уравновешенное существование, не возмущаемое ни духовными порывами, ни какими-либо излишествами, крайностями телесных удовольствий или неудобств. Последователи Зенона, стоики, признавали основную сущность мира изначала деятельною, признавали существование богов и их влияние на мир и идеалом человеческой жизни ставили постоянную деятельность в стремлении согласоваться с природою.

Первоначально в Риме философские учения встретили прием весьма недружелюбный. Нерасположение к философии установилось здесь с первого публичного дебюта представителя греческих философов Карнеада, который в 155 г. беззастенчиво защищал вероломный захват афинянами Оропа, тогда против этого ритора и всей греческой философии сурово выступил Катон, возмущавшийся цинизмом, с каким философ оправдывал явное нарушение справедливости. После этого в Риме надолго сохранилось недружелюбное отношение к философам и философии, и особенно к системе эпикурейской; эту последнюю здесь усвоили первоначально лишь в небольших кружках как оправдание всяких чувственных излишеств. Мало-помалу, однако, предубеждение стало ослабевать, и через несколько времени стоицизм распространился уже значительно.

Первоначально учение Зенона было усвоено в сципионовском кругу, но и здесь довольно скоро умозрительная часть системы была совершенно отодвинута на второй план, на первый же поставлено моральное ее учение. Со своими суровыми нравственными требованиями, со своею склонностью к казуистической морали, со своею простою, грубоватою аллегоризациею стоицизм был совершенно в духе римлян и так тесно примыкал к религии, как только может к ней примыкать философия. Утратив живое религиозное чувство, простую веру, последователи стоических учений, однако, признавали, что религиозные учения и обряды желательно сохранить для простого народа в силу практических соображений. Уже в сципионовском кругу было высказано то положение, которое так часто повторялось впоследствии, что необходимо соблюдать пред глазами толпы самым строгим образом все предписания религии, хотя для образованных людей религия эта, собственно говоря, совершенно не нужна. И вот люди, сами совершенно не веря, пресерьезно исполняли обязанности авгуров, упорно отстаивали права жреческих коллегий, требовали, чтобы народные собрания были непременно распускаемы, если авгур усмотрит неблагоприятные проявления воли богов. Они надеялись сделать веру орудием политики — и так же ошибались тогда, как многократно ошибались на этом самом пункте люди и других эпох: тот народ, который думали они обманывать религиозными обрядами и церемониями, утратил, так же как и они сами, свою старую веру, и на требования авгуров прекратить собрание граждане отвечали иной раз угрозами и насилиями.

Как всегда, и в эту эпоху смешение народов вело к смешению религиозных представлений. Глубоко встревоженная мысль человека того времени повсюду искала ответа на разные волновавшие ее и не разрешенные вопросы, она поднималась на все высоты и бросалась во все бездны. Как почва с истреблением вековых лесов быстро покрывается сорными растениями, так с исчезновением веры быстро занимают ее место всевозможные суеверия. Во всех слоях римского общества, от высших до низших — или, вернее, от низших до высших,— распространились, особенно через рабов, всевозможные верования и культы, взращенные в жаркой и душной атмосфере Востока.

Среди политической, умственной и нравственной распущенности развивался чудовищный мистицизм. Множество людей предпринимало религиозные странствования по обетам, в Риме имели огромный успех разные пророки и пророчицы. Дошло до того, что в эпоху борьбы с союзниками сенат под давлением общественного мнения однажды должен был издать несколько распоряжений согласно указаниям одной гадалки. Наибольшее распространение получил и был почти официально признан культ пессинунтской Матери Богов, а культов тайных или запрещенных существовало великое множество.

Глубокие перемены совершились и в воспитании. Эмилий Павел, покоритель Греции, сам вполне подчинился влиянию греческой цивилизации, он был первым, кто признал ее тем, чем она и остается с тех пор для всех — цивилизациею древнего мира. Сам Павел был уже слишком стар, когда впервые с благоговением созерцал он Фидиева Зевса, и сам не мог уже усвоить целиком ту цивилизацию, которая его пленила, но он сделал все, чтобы она вошла в плоть и кровь его детей, и достиг этого. С этого времени для молодых и обеспеченных римлян было обязательно усвоение всего того, что преподавалось в Греции. Некоторые поняли, что лучше усваивать себе чистый эллинизм непосредственно, чем довольствоваться тем испорченным его подобием, которое уже давно распространялось в Италии. Для других следовать примеру Павла стало всевластным требованием моды. Произведения греческой литературы давно уже изучались в Риме, теперь стали изучать научно и произведения литературы римской, которая в предыдущий период обогатилась несколькими ценными произведениями. Комедии Плавта и Теренция теперь делались предметами публичных курсов, на которых их рассматривали критически. Появились и первые курсы римского красноречия. К сожалению, здесь слишком быстро и полно подчинились влиянию подобных курсов Эллады и чересчур много внимания и времени стали уделять пустым, безжизненным темам, которые почитались тем интереснее, чем труднее казалось что-нибудь по ним сказать. Оппозиция такому направлению, выставлявшая старый принцип римского красноречия — чтобы говорилось коротко, просто и ясно о данном живом деле,— оказывалась бессильною и скоро смолкла. То образование, которое давалось теперь в Риме латинской молодежи, тогда же было окрещено названием общечеловеческого, гуманитарного. Оно действительно отрицало всякую национальную исключительность, от всего специально латинского отрекалось, но оно далеко не было общечеловеческим, потому что признавало исключительность социальную и даже именно на нее опиралось.

Литература изучаемой нами теперь эпохи изменилась соответственно общему характеру времени. В предыдущий век бодрые люди, закаленные в гигантской борьбе, с юношеским непониманием трудности задачи, но и с юношескою бодростью устремились к недостижимой цели — создать свою литературу, равную греческой. Эта горячая пора увлечения скоро прошла, и в литературе наступила своего рода реакция: люди, более чуткие к прекрасному, поняли недосягаемую прелесть того, чему так смело надеялись создать равное. Суровой критике подвергнуты были произведения латинских подражателей в том кружке Сципиона, где изучалась греческая литература в подлинниках, где ее впервые в Риме поняли глубоко. Энний, Плавт и их младший современник Пакувий вызывали в этом кругу тонкую и острую критику и сдержанную, но губительную насмешку. Здесь было признано невозможным создать произведения, равные греческим, и задачею поставлена была выработка чистого, изящного языка. В этом отношении и были достигнуты результаты, замечательные по оценке самого Цицерона, но умы томились среди неразрешенных вопросов, связанных с революцией, и писатели, выражавшиеся правильным, изящным языком, оказывались литераторами вялыми, без внутренней мощи, без огня. Таков Пакувий, племянники младший современник Энния, живший на рубеже III и II вв. (219—129). Теренций, высокоталантливый автор комедий (196—159), рисует характеры более тонко, чем Плавт, диалог у него превосходен, но у него вовсе нет той энергии комизма, той широты штрихов, обрисовывающих характеры, той смелости ведения действия, которыми так блещет в комедии Плавт. Плавт подражал разным популярным греческим писателям своего времени, Теренций — исключительно Менандру, самому скромному и самому тонкому из греческих комиков. Зато, что касается языка, Теренций стоит далеко выше Плавта и принадлежит вообще к лучшим латинским писателям. В таком же духе, как Теренций, писал — много, впрочем, ему уступавший — Афраний. Он писал комедии из чисто римской жизни, но под несомненным влиянием греческих поэтов. Большое развитие получили так называемые «ателланы», фарсы, обыкновенно одноактные, полные грубых комических положений и весьма бесцеремонных эпизодов. Название свое этот род произведений получил от имени одного оскийского города, разрушенного еще за присоединение к Ганнибалу, жители этого города почитались в Италии как бы образцами неотесанности и глупости.

Эпическая поэзия находилась в полном упадке и не представила ничего сколько-нибудь замечательного. Сцена была в прежнем положении: с чисто римским ханжеством долго не разрешали устроить в столице постоянного театра, хотя во многих городах провинции театральные здания давно существовали и хотя ежегодно в Риме огромные суммы расходовались на устройство временных театральных сооружений. Интерес публики к сценическим представлениям непрерывно возрастал, и одним из ближайших друзей Суллы был Квинт Росций, знаменитый римский актер того времени.

Наиболее крупным явлением в римской литературе рассматриваемого периода была сатира, вполне оригинальный, чисто латинский род стихотворных произведений, не имевший никакой определенной формы и заключавший любое содержание. Первым писателем сатир был Лицилий (148—103), гражданин латинского города Суэссы, человек состоятельный, отлично образованный и всеми уважаемый за свои личные достоинства. В сатирах он является и тонким литературным критиком, и благородным проповедником более чистых и скромных нравов. В политическом отношении он, естественно, является писателем оппозиционным, его стихотворения приобрели быстро необычайную популярность, которая доказывает, что литература стала уже и общественною потребностью, и силою.

К изучаемой эпохе относится деятельность Полибия (ок. 200— 120), который был одним из виднейших членов в римских литературных кругах, хотя писал по-гречески. Родом из Магелополя в Пелопоннесе, Полибий играл на родине довольно видную политическую роль, а после третьей Македонской войны был взят в числе заложников в Рим и здесь провел безвыездно 17 лет, вращаясь в кругу Павла Эмилия. Полибий был современником и очевидцем великого исторического факта: на его глазах известный тогда мир подчинился римскому господству в сфере политической и греческому — в сфере интеллектуальной; на его глазах жизнь всех народов Средиземного моря слилась в одно под гегемонией римского могущества и эллинского образования. В ясном понимании этого факта он написал свою историю. Она является первой, которую можно назвать всеобщею, потому что она совершенно свободна от партикуляризма греческих историков. Полибий с приемами греческого писателя обработал обширные римские источники, и в смысле богатства материала, его расположения, в смысле критики источников и правдивости рассказа Полибий представляет замечательное явление. Для римской истории труд Полибия чрезвычайно важен: та эпоха, которую описал он,— от Ганнибаловских войн до начала II в.— принадлежит к числу наиболее ясных для нас. Но нельзя не сделать Полибию одного существенного упрека: он понимал историю не как явление нравственного порядка, а как своего рода механическое, и поэтому все его суждения по вопросам религии, права и чести плоски, мелки, а в некоторых случаях и прямо нелепы.

По сравнению с произведением Полибия римские хроники представляют собою жалкие и скучные компиляции, нередко совершенно вздорные. С чрезвычайною подробностью, со всевозможною хронологическою обстоятельностью описываются в них события древнейших эпох, относительно которых не только не было, но несомненно и не могло быть сколько-нибудь точных свидетельств. Впрочем, некоторые хроники, касавшиеся времен ближайших, имеют известную цену, писаны они все уже по-латыни, а не по-гречески, как писались ранее. Несколько видных деятелей изучаемой эпохи вели свои записки, записывали и распространяли свои речи и составляли сборники своих писем, эти памятники впоследствии доставили ценный материал римским историкам.

Параллельно с развитием литературы и в зависимости от этого развития разрабатывались грамматика и орфография, зарождалась история римской литературы, развивалась вообще римская филология. Луций Стилон около 104 г. занялся изучением памятников древнейшего латинского языка, он старался установить и точный текст комедий Плавта. От этого же времени сохранился любопытный учебник риторики, автор которого относится неодобрительно к греческим ораторским приемам, находит их мелочными и искусственными и требует от речей большей простоты и деловитости.

Из специальных знаний за это время сделала успехи в Риме только юриспруденция: выработались многие тонкие юридические понятия и определения, совершенно неизвестные еще авторам XII таблиц. Развивалась и юридическая литература: сначала распространялись сборники советов по разным судебным делам, а затем началась и систематизация права. Сочинения Квинта Муция Сцеволы, который был консулом и главным понтификом и умер в 82 г., стали исходною точкою всех систем римского права и всех учебников его. Толчок более систематической и научной разработке правоведения был дан несомненно знакомством с философско-практическим схематизмом современной греческой философии.

Искусство находилось в жалком положении. Распространилась мода осматривать памятники искусства в Греции и, пожалуй, любовь к ним. Охотно увозили и в Рим произведения греческих художников, особенно то, что доставалось в виде военной добычи. В Риме возведено было много роскошных зданий, но все это делалось греками, и ни собственных архитекторов, ни собственных живописцев Рим не дал. Музыка и танцы получили широкое распространение, но исключительно как необходимое украшение роскошных обедов: и закон, и многие римляне по-прежнему относились к этим занятиям как к чему-то презренному. Это не мешало, однако, тому, что и представители знатнейших фамилий упражнялись усердно и в музыке, и в танцах, хотя и не достигали сколько-нибудь значительных успехов.

Во всем — и в умственной деятельности как в сфере практической политики — видим мы у римлян упадок производительности и силы. Распространялись и знания, и интерес к искусству, но только в смысле усвоения сделанного другими, творчества не было. Нация пережила уже свою юность и явно клонилась к упадку.

 

Книга пятая

Глава I

ВЛАДЫЧЕСТВО ОЛИГАРХИИ. ДЕЛА В ИСПАНИИ И НА ВОСТОКЕ

Слабость сенатской партии.— Помпей, Красс, Цезарь.— Смерть Суллы.— Восстание Лепида.— Серторий, борьба с ним и его убиение.— Поход Лукулла против Тиграна.— Пиратство и восстания рабов

 

Сулла оставил власть, дав восстановленной им олигархии полную возможность отстаивать свое место и значение в государстве, но предстояло выдержать упорную борьбу. На том пути, каким шел Сулла, невозможно было возродить внутренние силы государства, олигархия могла держать власть в своих руках только при условии упорной защиты своих прав, только при энергичной и большой работе. Положение было особенно трудно потому, что против государственного порядка боролась не какая-нибудь одна партия, ему были враждебны самые разнообразные элементы, враждовавшие и между собой, но сходившиеся в ненависти к олигархии: с одной стороны, строгие юристы, возмущавшиеся прямым нарушением законов, с другой — идеалисты, сторонники народовластия, которые отстаивали старые громкие фразы и не замечали, что существа дела они изменить не умеют; население областей, получивших неполные права,— и вольноотпущенники, лишенные значительной части своих прав; капиталисты, утратившие всаднические суды,— и чернь, лишенная дарового хлеба; люди, искавшие популярности,— и люди, разорившиеся в революции, наконец, даже многие бывшие сподвижники Суллы, которые прокутили богатое вознаграждение и теперь мечтали о новых подачках,— все это было враждебно порядку вещей, установленному Суллою. От немедленной катастрофы спасало сенат лишь то обстоятельство, что в рядах оппозиции не было выдающегося вождя, не было человека, способного объединить всех недовольных и направить их силы на коренное изменение государственного строя.

Не было выдающихся людей и в рядах партии правительственной. Глубоко павшая римская аристократия утратила и дарования и честолюбие. Представители знатнейших фамилий считали теперь дух партийности патриотизмом, тщеславие — честолюбием, ограниченность — последовательностью. Они довольствовались самыми легкими лаврами, пустыми титулами, и в том возрасте, когда настоящий государственный человек иногда только начинает достойную себе деятельность, они уже были утомлены жизнью и спешили удалиться в интеллигентную праздность.

Наиболее известным человеком в это время был Гней Помпей (96—48). Ему не было еще 30 лет, а он уже прославился как полководец, все считали его и выдающимся государственным человеком, но только при отсутствии истинных дарований мог выдвинуться на первое место такой человек. Помпей был человек совершенно дюжинный: он обладал личною храбростью, но дарований полководца вовсе не имел; он был бесспорно честен в частной жизни, но не брезговал и такими способами наживы, от которых отвернулся бы человек действительно нравственный, и если не шел путями очень кривыми и темными, то только потому, что был слишком богат; распущенность современного общества создала ему славу человека добродетельного, но по требованию Суллы он развелся со своею женою и казнил своих бывших товарищей и сподвижников; человек упрямый, он обыкновенно оказывался игрушкою в руках окружающих; в политическом отношении он не имел никаких идей и торжественною молчаливостью прикрывал их отсутствие, а когда решался на какие-либо шаги, казавшиеся ему тонкими, то обыкновенно самым явным образом попадался впросак. Политическое положение Помпея было фальшиво: выдвинутый Суллою, он пошел против него, но не вполне решительно; он мог занять высокое положение как полководец, покорный сенату, но не хотел идти на второстепенную роль; постоянно мечтая об исключительном положении, он всегда отступал пред неизбежным риском, как только представлялась необходимость сделать последний шаг для того, чтобы такое положение занять.

Видную фигуру среди оптиматов представлял также Марк Красс. Во время проскрипций он приобрел колоссальное состояние: он был богатейшим человеком в Европе; он говорил, что тот еще не богат, кто не может содержать целой армии, и сам, имея эту возможность, по-видимому, не имел намерения оставаться частным человеком, а питал высшие замыслы. Красс уже вовсе не имел ни широты взгляда, ни энергии настоящего государственного человека: по натуре это был просто упорный и настойчивый торгаш,— он и влияния добился тем, что заискивал у толпы, был внимателен ко всякому, охотно помогал деньгами всем, кто имел хоть какое-нибудь влияние, и всякого опутывал дачею денег взаймы без росту, но до востребования,— такой человек, конечно, мог выдвинуться в первые ряды только в партии, совершенно бедной дарованиями.

Среди демократов наиболее выделялись Гай Котта, приятель Друза, человек честный и толковый, но без особых дарований, и Гай Юлий Цезарь, еще совсем молодой человек (род. 1 июля 100 г.), проявлявший в себе что-то несомненно недюжинное, но пока еще прославившийся лишь своим щегольством и долгами. Первое же место между демократами занимал консул Марк Лепид, горячий оратор, но человек малорассудительный и совсем незначительный. Правда, его верность демократии была почти несомненна, потому что только поддержка этой партии и спасала его от ответа по очень серьезным обвинениям, какие он навлек на себя, когда, до перехода к противникам сената, он в качестве сенатского уполномоченного хозяйничал в Сицилии чересчур бесцеремонным образом.

Самый серьезный противник сената оказался в Испании: это был Квинт Серторий. Человек слабого сложения, характера тихого и скромного, он обладал удивительно ясным умом, чрезвычайно твердым характером и необыкновенными организаторскими способностями. Серторий бежал из Италии от проскрипций и с немногими спутниками бродил как беглец в Испании и Африке. Он и в этом положении обратил на себя такое внимание, что лузитанцы, намереваясь воевать против Рима, пригласили его к себе. Серторий собрал около себя до 4000 римских беглецов, из них создал ядро армии и, подкрепляемый туземными племенами, в течение 80—77 гг. одержал ряд важных побед над сенатскою армиею. Особенно замечательно при этом, что Серторий умел так вести дело, что в глазах всех окружающих он действовал не как бунтовщик, восставший против Рима, а как законный наместник Испании, борющийся против войск незаконного правительства. Его успехи вызвали заметное брожение и в Галлии, и Серторий усердно его поддерживал.

В 78 г. скоропостижно скончался Сулла, и немедленно демократы в Риме начали добиваться отмены нововведений Суллы. Лепид, один из консулов этого года, открыто заявлял свое сочувствие их требованиям, и сенат после некоторого колебания уступил в одном пункте — восстановил хлебную раздачу, хотя и с ограничениями. Уступка прибавила смелости недовольным, скоро в некоторых округах Этрурии жители стали открытою силою изгонять бывших суллинских солдат из полученных ими участков, а когда сенат имел неблагоразумие выслать против бунтовщиков Лепида на основании того, что он принес клятву оставаться верным долгу, то Лепид немедленно стал на сторону мятежников, заявив, что клятва связывала его лишь до истечения года. Тогда сенат спохватился и принял меры более энергичные. Скоро Помпей и другой консул Катул нанесли мятежникам несколько серьезных поражений и окончательно разбили Лепида, когда он сделал попытку внезапно овладеть Римом. Восстание было подавлено, а Лепид вскоре умер от чахотки.

Положение дел в Испании между тем требовало неотложных и энергичных мер. В среде правительственной партии не было никого, кто был бы способен, или даже только желал бы, помериться с Серторием, и сенату пришлось поручить начальство в этой войне Помпею, который не столько предлагал свои услуги, сколько требовал этого назначения, стоя во главе армии, с которою он только что потушил вспышку революции в Италии.

Когда Помпей довольно-таки медленно привел в Испанию значительный отряд свежих войск, силы правительства стали безусловно выше сил Сертория. Но Серторий был неизмеримо талантливее своих противников и в течение двух лет разбил Помпея четыре раза во всех битвах, в которых они встретились, зато подчиненные Серторию начальники потерпели несколько серьезных поражений и от Помпея, и особенно от Метелла. Восьмой год уже боролся Серторий против сената, и в Риме начинали поговаривать, что, пожалуй, Серторий повторит движение Ганнибала — и это не казалось невозможным, так как своими дарованиями Серторий действительно напоминал Ганнибала. Но он походил на него и в том отношении, что никогда не ошибался в оценке своих сил: он понимал, что окончательное торжество для него невозможно, и выказывал готовность прекратить борьбу, если только ему позволено будет мирно жить на родине. Но олигархи не хотели примириться с самым талантливым своим врагом и продолжали войну, которая страшно разоряла и Италию, не говоря уже об Испании, где она в корень погубила латинскую культуру, только что начавшую там распространяться.

Силы Сертория, конечно, иссякали быстрее, чем силы сената. Ряд мелких неудач поселил уныние в рядах его приверженцев, поколебалась их вера в гений и непобедимость вождя. Стали возникать заговоры: окружавшие Сертория желали примириться с Римом ценою выдачи вождя. Серторий жестоко расправился с обнаруженными заговорщиками, но в скором времени он был все-таки предательски зарезан на пиру (72). Так бесславно погиб под кинжалами жалкой шайки человек, быть может, самый даровитый из всех, кого выставил Рим до того времени, и даже память о нем осталась лишенною всякого обаяния: человечество и история строго судят тех, кто поднимался против родины, даже и в таком положении, как Серторий.

Место Сертория занял организатор его убийства, Перпенна, но заменить Сертория он ни в каком отношении не мог, он быстро был совершенно разбит Помпеем и попался в плен. Перпенна попробовал спасти свою голову, представив Помпею переписку Сертория, которая компрометировала многих видных деятелей Рима. Помпей сжег письма не читая, а Перпенну казнил. В скором времени после этого Испания была замирена, многие сторонники Сертория получили полное прощение, очень умеренный эдикт о них был проведен при большом участии молодого Цезаря.

Таким образом, сенат справился с восстанием в Италии и Испании, но положение дел вообще, а особенно на Востоке, оставалось в высшей степени запутанным и печальным.

Мы уже упоминали, что на Далматинском побережье Адриатического моря издавна существовало разбойничество. Около смерти Суллы эти разбои усилились до чрезвычайности, и только энергичный и способный Лукулл закончил успешно борьбу с разбойниками, шедшую уже семь лет, он усмирил страну и привел ее в повиновение правительству.

Но на море разбойничество непрерывно развивалось. Существовало оно с самой глубокой древности и очень усилилось за время митридатовских войн. На водах Средиземного моря создалось своего рода разбойничье государство, имевшее довольно сложную и стройную организацию. Членами этого своеобразного царства корсаров были несчастные или преступные люди из всех тогдашних стран. Национальная связь в нем заменялась тайною, как бы масонскою, связью, и безусловная верность в своей среде до известной степени покрывала собою преступность организации. Корсары беспрекословно повиновались признаваемым ими у себя властям, самым добросовестным образом поддерживали друг друга в опасности, и все свято соблюдали условия и договоры, которые были приняты на себя какою-либо их шайкою.

Приморские провинции страдали от разбойников невыносимо. С прибрежных городов корсары взимали дань, множество людей было постоянно похищаемо и продаваемо в рабство, более знатных пленников пираты возвращали за огромный выкуп или подвергали мучительным казням. Экономические бедствия, созданные прекращением сколько-нибудь безопасных морских сообщений, были прямо неисчислимы.

В отношении к пиратству сенат проявил все свое ничтожество: он не только не умел в широких размерах организовать борьбу с этим злом, но выставлял как общий принцип, что каждая провинция должна сама бороться и сама отстаивать себя. Между тем, конечно, никакая отдельная провинция не могла ничего сделать, когда на нее нападали пираты, сосредоточив свои силы. Только раз, в самые последние годы жизни Суллы, предпринята была энергическая экспедиция против корсаров. В 78—76 гг. консул Публий Сервилий разбил в кровопролитном сражении их флот, прошел затем с войском Киликию и Тавр, где преимущественно гнездились разбойники, разорил много их укрепленных пунктов. Пиратство после этого на время притихло, но уничтожено оно не было и вскоре опять вспыхнуло с новою силой.

Чрезвычайно сложно и смутно было положение дел и в Азии. Тигран армянский не участвовал открыто в войне Митридата с Римом, мирный договор не определял никаких отношений его и Рима, и он захватывал и подчинял себе одно за другим мелкие соседние царства. Мало-помалу он распространил свои покушения и на отдельные области Каппадокии и Сирии, а эти государства прямо подчинены были Риму. Сенат, стремясь всячески избежать новой борьбы, делал вид, что ничего не замечает. Не постарался он осуществить прав Рима и на Египет, который в 81 г. был завещан Риму последним царем из дома Лагидов, умиравшим без наследника. Страна была оставлена на произвол двух претендентов, которые спорили тут о власти, не имея на нее совершенно никаких прав, и разоряли страну на глазах у сената.

До берегов Средиземного моря, этого истинного базиса римского могущества, распространяли теперь свою власть азиатские цари, и Рим терпел это спокойно. Ясно было, что для безраздельного мирового владычества римлян наступало начало конца. Тигран, имея возможность без борьбы захватывать целые области и делать все, что ему было угодно, войны тоже не искал, но столкновение было неизбежно, так как ни с той, ни с другой стороны не было не только дружелюбия, но и взаимного доверия. Когда в Испании дела римлян были очень плохи, а в водах Азии римский флот действовал против корсаров, обстоятельства были особенно благоприятны для нападения на Рим, и вместе с тем были и у Митридата основания предполагать, что под видом приготовлений к борьбе с пиратством готовятся, в сущности, силы для борьбы с азиатскими властителями. Мирное положение не могло сохраниться.

Зимою 75/74 г. Митридат решился на войну. Тигран по своей недальновидности уклонился от союза, но Серторий вступил с царем понтийским в официальные сношения и прислал ему инструкторов для его армии. Пираты тоже заключили с Митридатом союз. Римляне сделали обширные приготовления и поручили ведение войны энергичному консулу, Лукуллу. Война началась для Рима неудачно: римский флот был истреблен в Черном море при Кархедоне, впрочем, Лукулл умелым и твердым ведением дела быстро восстановил перевес римлян. Затем он нанес Митридату ряд поражений, и через два года борьбы царь должен был бежать из пределов своего царства. Он направился к царю Армении, но Тигран не допускал его к своему двору и держал как бы в почетном плену. Преследуя Митридата, Лукулл прошел Понт, Вифинию и достиг границ Армении. Так хороша и прочна была военная организация римлян, что и с незначительными силами Лукулл достиг серьезных успехов, хотя в его время солдаты обнаруживали уже больше интереса к грабежу, чем к победе, и очень неохотно совершали столь отдаленный поход. Лично Лукулл не пользовался расположением войска и за свою строгость, и как ославленный сторонник сената, но он умел подчинять легионы своей воле и поддерживать дисциплину.

Пред римским военачальником стал теперь весьма важный вопрос. Он видел, что необходимо обезопасить бассейн Средиземного моря от влияния и даже от вторжения Тиграна. Он понимал ясно, что достигнуть этой цели можно только тогда, когда Армения будет отодвинута по-прежнему за Тигр, но было невозможно надеяться, чтобы робкий, колеблющийся сенат решился принять на себя такую задачу. И вот Лукулл, подобно тому как поступил в таких же обстоятельствах Сулла, его учитель и друг, сам, на свой страх, довел дело до войны с Тиграном: имея полномочия на войну с Митридатом, он истолковал их так, что имеет право требовать и выдачи Митридата, отправил посольство с поручением добиться от Тиграна этой выдачи, и, когда последовал естественный отказ, он весною 69 г. двинулся против Тиграна.

Силы Лукулла были невелики. В течение последней зимы он сделал все, что было можно для успеха предприятия, но против царя Армении он мог вывести всего не более 15 000 человек. С этим численно ничтожным войском Лукулл подступил к Тиграноцерте, обширному городу, построенному по воле Тиграна в пустынном прежде месте, и осадил ее. Тигран был совершенно не готов к войне, но тем не менее он в скором времени собрал армию численностью до 200 000 человек и подошел к Тиграноцерте. Тут он с удивлением и даже с презрением увидал отряд Лукулла, слишком большой для посольства, но слишком ничтожный для войска, как выразился царь, и решил дать сражение. Оно произошло 6 октября 69 г. и окончилось полным торжеством Лукулла: римляне почти не понесли потерь, а полчище Тиграна рассеялось совершенно. Города Армении стали сдаваться один за другим. Все, что было здесь эллинского, охотно переходило на сторону Лукулла, который повсюду выставлял себя защитником эллинов против варваров. Богатая добыча дала возможность покрыть издержки экспедиции и до известной степени удовлетворить солдат.

Тигран совершенно пал духом и был готов заключить мир, но тут явился к нему Митридат и успел совершенно подчинить своему влиянию слабого царя. Он доказал ему, что одно проигранное сражение ничего не значит и что положение Лукулла несравненно опаснее. Митридат успел даже поднять энергию у народностей Востока — и толпами стекались к нему воины, чтобы отстаивать свои земли и свою свободу от чуждых пришельцев. Митридат стал формировать сравнительно небольшое, но отборное и хорошо обученное войско и против Лукулла организовал самую ужасную для римского войска борьбу — мелкую партизанскую войну.

Старый царь не ошибся относительно положения Лукулла. Солдаты очень тяготились походом, а из Рима шли известия, что и там сенат недоволен самовольством Лукулла, и это, конечно, не способствовало водворению дисциплины. Летом 68 г. Лукулл решился на новый крайне смелый шаг он двинулся в глубь старинных владений Тиграна, чтобы достигнуть его столицы на склонах Арарата и разорением ее принудить царя к миру. Он находился уже недалеко от нынешнего города Эрзерума — но тут солдаты отказались идти дальше. Победоносный полководец должен был повернуть назад. Он осадил в Месопотамии последний значительный не подчинившийся еще город, Низибию.

Как всегда бывает, отступление одного войска подняло энергию другого: войска Митридата и Тиграна произвели несколько нападений на римские отряды, и хотя были отражены, но уже не терпели таких поражений, как прежде. Весною 67 г. Лукуллу пришлось двинуться обратно и из Месопотамии, а к зиме он вернулся в провинцию Азию после необычайно трудного и искусно выполненного отступления, которое, конечно, далеко превосходит отступление Ксенофонта. Лукулл показал себя военачальником в высокой степени замечательным, и если имя его не упоминается в ряду имен величайших полководцев, то единственно потому, что его поход не принес никаких результатов. Но в этом вина не Лукулла, а сената, который относился ко всему предприятию с очевидным недоброжелательством.

Одновременно с действиями Лукулла в Азии Рим вел борьбу и с пиратами. В 74 г. был снаряжен против них большой флот под начальством Антония, но Антоний оказался совершенно неспособным человеком: со всех приморских городов он собрал огромные суммы, в сражениях же против корсаров имел успех лишь у берегов Италии, а когда перешел в критские воды, то был совершенно разбит местными пиратами. Не сразу после этого, но все же сенат решил наказать критян: в 78 г. у Крита появился сильный флот под командою Метелла и в 77 г. после упорной обороны все критские города были покорены и наказаны. Но и этот успех в самом гнезде пиратства не очистил моря: по всему протяжению Средиземного моря и у самых берегов Италии разбои существовали по-прежнему, и к ним стали даже привыкать, как будто к неизбежному злу.

Серьезные опасности созданы были для Рима и тем злом, которое существовало во всех государствах древнего мира и подтачивало их тем сильнее и мучительнее, чем большего развития государство достигало,— невольническим пролетариатом. Волнения рабов, начавшиеся вскоре после Гракхов, теперь осложнились тем, что в грабежах, насилиях и других подобных преступлениях, которые совершались чаще всего, конечно, невольниками, нравственными соучастниками являлись и другие: доказано неоспоримо, что немало лиц вполне обеспеченных и высоко стоявших не гнушались для личных выгод пользоваться разбойническими подвигами своих рабов, и совершенно естественно, что там, где богатые люди иногда поощряли своих рабов к насилиям, эти рабы при первом удобном случае станут так же действовать и по собственному почину. Так и случилось, как только повод к этому представился.

За последние десятилетия важнейшею частью в народных увеселениях стали гладиаторские игры. Существовали особые заведения, где рабов и военнопленных обучали гладиаторскому, искусству — для того чтобы они умели интересно для толпы убивать друг друга. Естественно, гладиаторы были люди и ловкие, и сильные, и страшно обозленные. Несколько таких гладиаторов бежали из одной школы и составили шайку под предводительством двух кельтов, Крикса и Эномая, и фракийца Спартака. Первоначально в ней считалось всего 73 человека, но она быстро увеличилась в числе, и скоро все города Кампании сделались поприщем ее подвигов. Высланный из Рима для поимки разбойников отряд в числе 3000 человек окружил беглецов на горе Везувий, но когда эти смельчаки не явились сами для того, чтобы отдаться в руки палача, а, наоборот, произвели несколько дерзких нападений на передовые посты отряда — весь отряд весьма быстро рассеялся до последнего человека.

Понятно, что после этого силы разбойников стали увеличиваться еще быстрее, чем прежде. Тогда были двинуты два легиона, легионеры тяготились службой и требовали сражения — а когда дело дошло до битвы, огромное большинство солдат немедленно бежало, небольшая же кучка оставшихся верными долгу была истреблена. Теперь силы Спартака, занявшего первенствующее положение среди разбойников, возросли до 40 000 человек, в скором времени восставшие истребили еще два легиона.

В 72 г. против них двинулись оба консула, один из них имел некоторый успех, другой же был разбит Спартаком, а несколько отрядов римских войск совершенно уничтожены. Как ни ослепительны были эти успехи, Спартак не надеялся на окончательную победу и думал уйти со своими сподвижниками за Альпы, на свою родину. Последние события и произошли на севере полуострова. Но его товарищи, опьяненные удачей, не пожелали уйти из Италии, власть же Спартака, безусловно признаваемая во время битвы и в вопросах чисто военных, после победы почти равнялась нулю. К тому же разбойники не слились в одну плотную массу, а кельты и германцы одинаково враждебно и недоверчиво относились и друг к другу, и к сирийцам и эллинам. Разбойники остались в Италии и рассеялись для грабежа. Сенат собрал армию в 10 легионов и поручил командование ею Марку Крассу с неограниченными полномочиями.

Красс не был полководцем, но он нашел способ сделать легионеров похрабрее: в первом же отряде, бежавшем пред разбойниками, он, на точном основании закона, повесил десятого. Тогда солдаты стали сражаться, и скоро толпы разбойников были оттеснены к югу. Спартак вошел в соглашение с пиратами, и те обязались принять на борт и увезти его армию, но, по-видимому подкупленные правительством, они не явились в условленное место (72), и армия разбойников, готовившаяся прекратить борьбу, осталась пред готовой к бою армией сената. Красс сильно стеснил Спартака в Апулии. Смелым и хитрым движением, однако, Спартак прорвался и в 71 г. одержал несколько успехов, но в решительном сражении полчища разбойников были совершенно уничтожены. Спартак умер смертью героя, сражаясь как лев. После этого остались лишь отдельные, ничтожные сравнительно толпы, которые спешили пробраться к северу и уйти за горы. Пленные были беспощадно распинаемы, и вообще восстание было задушено с неслыханным прежде количеством казней.


 

 

Полный текст книги Моммзена на сайте www.gumer.info